Пэт Конрой - Обрученные с Югом

Мэри Урбан тоже собирается уходить.

— Мать настоятельница! — окликаю я ее.

— Да, Лео?

— Может быть, монастырю что-нибудь нужно?

— Нам нужно все. Дай подумать, Лео. Ах да. Электролампочки. В данный момент нам особенно нужны лампочки.

На следующий день я подвожу к заднему крыльцу монастыря тысячу электрических лампочек и отмечаю на навигационном маршруте своей жизни начало нового цикла. Теперь я буду бдителен, буду внимательно следить за сменой циклов и странным влиянием, которое они оказывают на взаимоотношения людей.

Тревор достаточно окреп и по вечерам гуляет вместе со мной по улицам Чарлстона. После нашей первой прогулки по Брод-стрит Тревор возвращается домой задохнувшийся и уставший. Но с каждым днем мы увеличиваем расстояние. К концу лета мы уже можем дойти до конца Бэттери-стрит, повернуть на север и выйти к воротам Цитадели. Часто мы гуляем по улице, где произошла наша встреча, он проверяет почтовый ящик своего дома, а я — своего, нет ли писем для сестры Норберты. Мне больно видеть на доме Тревора вывеску «Продается» с телефонным номером его агента, Битси Тернер.

— Не сомневаюсь, что, родись Битси мужчиной, она стала бы геем, — говорит Тревор. — Абсолютно уверен, на сто процентов.

— Не возводи напраслину на Битси.

— По-моему, это делает ей честь. Ну, какие праздные слухи ходят по Святому городу? Расскажи мне самые грязные, мерзкие, смачные сплетни.

— Судью Лоусона застукали, когда он трахался с пуделем. Но этот слух я не могу использовать в своей колонке.

— Полагаю, это карликовый пудель, — задумчиво говорит Тревор. — Мне случалось видеть интимные части тела судьи.

— Каким образом, черт возьми, тебе случалось видеть интимные части тела судьи? — спрашиваю я, когда мы, повернув на Кэлхаун-стрит, проходим мимо больницы.

— В душевой яхт-клуба.

— Я даже не знал, что там есть душевая.

— А как же. Чем я там только не занимался! Мылся реже всего.

— Слышать не хочу об этом.

— Какой же ты закомплексованный, несвободный, зажатый. Настоящий католик, — печально качает головой Тревор.

— Ну и пусть, мне нравится быть таким.

— А я начинаю скучать по Сан-Франциско. — В голосе Тревора звучит страсть, забытая, мечтательная интонация, которой давно не было слышно. — Вспоминаю субботние вечера, когда на закате я прогуливался по Юнион-стрит. Я был молодым, красивым, желанным. Я царил в любом баре, куда бы ни зашел. Я творил чудеса в этом городе. Я сделал этот город волшебным для тысячи юношей.

— А как насчет СПИДа?

— Замолчи! И не мешай мне грезить грезами извращенца.

— Монсеньора Макса сегодня снова положили в больницу, — говорю я. — Похоже, ему осталось недолго. Не хочешь проведать его?

— Нет уж. Иди сам, а я домой.

— Ты что-то имеешь против монсеньора?

— Он не в моем вкусе, — пожимает плечами Тревор и идет дальше по Кэлхаун-стрит.

Я подхожу к палате монсеньора Макса в онкологическом отделении, киваю группе молодых священников, которые выходят из нее. В палате темно и тихо. Мне кажется, что монсеньор Макс уснул. Я кладу пачку писем от матери на столик возле его кровати.

— Я только что получил последнее причастие, — с трудом произносит монсеньор скрипучим голосом.

— Значит, ваша душа теперь чиста.

— Хочется верить.

— Вы устали, — говорю я. — Пожалуйста, благословите меня, и я уйду. Я приду завтра утром.

Я становлюсь на колени возле его кровати, он пальцем чертит крест и произносит слова благословения почему-то по-латыни. Когда я наклоняюсь, чтобы поцеловать его в лоб, он уже спит, и я на цыпочках выхожу из палаты.

Дома Тревор наливает мне выпить, мы сидим рядом, и нам спокойно в обществе друг друга, как старым супругам. Так мы и сидим вечерами и говорим обо всем на свете: Сан-Франциско, школьные годы, возвращение моей матери в монастырь. Выпив побольше, мы заговариваем о Шебе и о Старле, но сейчас мы еще не дошли до этой стадии.

— Сегодня я проходил мимо школы, из которой тебя вытурили, — говорит Тревор.

— Епископальной ирландской?

— Вот-вот. Она выглядит уж чересчур католической. От нее даже пахнет католичеством.

— Разумеется. Раз это католическая школа. Как еще она должна выглядеть и пахнуть?

— И ты до сих пор веришь во всю эту католическую чушь?

— Да, я верю во всю эту католическую чушь.

— И думаешь, что попадешь в рай? Или куда-нибудь недалеко от рая? Думаешь так?

— Вроде того.

— Бедняга! Как тебе задурили голову. — Тревор долго молчит, потом глубоко вздыхает. — Я должен тебе кое-что сказать, Жаба. Понимаю, что должен, но никак не могу решиться.

— Так скажи.

— Не могу, — тихо говорит Тревор. — Это слишком ужасно.

— Ужасно? — переспрашиваю я. — Сильно сказано.

— Ужасно — это мягко сказано.

— Говори, — киваю я, и у меня холодеет сердце.

Он делает глоток, потом начинает рассказ о том, как несколько дней назад, почувствовав в себе достаточно сил, он начал разбирать свои вещи, в том числе большой чемодан и коробки, переданные Анной Коул. Он наткнулся на пачку порнокассет — их я когда-то нашел в родительском доме, в дальнем углу кладовки. Я подумал, что кассеты забыл один из жильцов моего отца, которому тот сдавал комнату в холостяцкие времена, и отослал их Тревору. И вот теперь, располагая избытком свободного времени, Тревор решил внимательней с ними ознакомиться.

— Мне всегда нравилось порно с геями. Когда ты прислал мне эту коллекцию, меня больше всего удивило, как давно сделаны видеозаписи, в допотопные времена. Качество — ниже всякой критики. Изображение с дефектами, блеклое, размытое. Многие записи сделаны в домашних условиях. Так что низкое качество вполне простительно — это были первые энтузиасты, работали в непростое время.

— Рад, что ты получил удовольствие, — холодно говорю я. — Зачем ты мне это рассказываешь?

— В чемодане я нашел черный ящик, — вздохнув, продолжает Тревор. — Старый ящик для инструментов, очень прочный. В Сан-Франциско я не смог его открыть, да особенно и не старался. Но теперь, когда разбирал свои земные пожитки, меня одолело любопытство, и я проявил упорство — отстрелил замок твоим пистолетом. Вообще-то я не понимаю, зачем людям оружие. Я противник всякого оружия.

— Между прочим, я купил пистолет из-за твоего чокнутого папочки, — напоминаю я ему.

— Ах да, этот старый придурок. Тогда странно, почему ты не купил пистолет и мне. Ну ладно. — Тревор снова вздыхает. — Итак, я отстрелил замок. В коробке оказался личный архив. Домашнее видео. Да-да, старое домашнее видео. Я просмотрел эти записи и сделал открытие. Чудовищное открытие.

— Что ты там увидел?

— Давай еще выпьем. Тебе не помешает, когда ты будешь смотреть эту пленку. Это ужасно. Но я заставил себя досмотреть ее до конца, чтобы не осталось сомнений. Я должен был удостовериться, что это именно тот человек. Всю неделю я думал: может, уничтожить эту пленку и ничего не говорить тебе. Я даже просил совета у Бога, в которого не верю.