Владимир Ионов - …А родись счастливой

— Виноват. — Юрий Александрович козырнул и открыл дверцу машины, из которой на Любу опять глянули неподвижные, тяжёлые глаза молоденького шофёра. — Если буду нужен, — спохватился Усков, — звоните. Звоните, и если что-нибудь захотите мне сказать о Сокольникове. — Он достал маленький блокнотик, аккуратно вырвал оттуда листок, на котором были отпечатаны его фамилия, имя, отчество и два семизначных телефонных номера.

Машина нехотя отчалила от тротуара и, помаргивая левым указателем поворотов, никак не решалась рвануться в ревущий поток. Наконец её словно стегнули, она вертанула за собой белым парным хвостом выхлопа и, вклинившись в общую массу движения, унеслась вверх по улице.

«И что дальше? — спросила себя Люба, чувствуя, как начинает резать глаза то ли обида, то ли жалость к себе. — Ну вот, не хватает ещё разреветься посреди улицы. Стоп, стоп, стоп! О чём слёзы? Никто не умер. Кроме Сокольникова. А он — умер насовсем. И где же его «кучи», сколько их было? И сколько денег считается «кучей» — тысяча или сто тысяч? — улыбнулась, вспомнив мультик, где попугай и мартышка решали такой же вопрос: три ореха — это куча или не куча? А четыре?.. Куч нет, а я дура, что полезла в этот номер и отдала за него последние. Это Сафроныч платил такие деньги за номера. С одной зарплаты? Ничего ты, дурёха, не знала. Маман, и та была в курсе, если просит прислать. Теперь мне надо просить у неё или ехать к ней на скандалы… Или возвращаться в парикмахерскую у рынка, сшибать трояки и проситься к Дусе на квартиру?»

Люба шла по улице в том направлении, куда поток унёс машину Ускова, шла не в ритме «заведённых» какими-то надобностями людей, а сама по себе и, не увёртываясь от встречных плеч и обгоняющих её сумок, задевающих и подталкивающих её. В этой необоримой сумятице ей сейчас ни до кого не было дела, потому что она не знала главного: что делать с собой. Но, думая тоскливо и неопределённо о своём, она каким-то недреманным краем сознания всё-таки улавливала, что и до неё здесь никому не было дела. Мужскую часть населения несло мимо, и она лишь скользила по Любе глазами, не зацепляясь за неё и, видимо, даже не выделяя из движущейся массы. И это не то чтобы обижало — обида не осознавалась, — а добавляло растерянной отчуждённости от улицы, её настёганного ритма.

На углу, где за потоком машин кого-то понуро ждал однобоко занесённый снегом Пушкин, Люба вошла в общий ритм, перебежала в нём улицу. Хотела повернуть вправо к кинотеатру, но оттуда дунул ветер с колючим снегом, она отвернулась от него и побрела дальше, потом переходом вышла на другую сторону, и её понесло ветром вниз, мимо ходиков с двумя разноцветными стрелками, прыгающими, как маятник, туда-сюда, в пролом неширокой улицы.

«Куда это я? — спросила себя Люба и ответила: — а какая разница?» — и вдруг ощутила, что это уже другая Москва. Та, бегущая с суетным хрипом моторов, осталась за спиной, и от неё теперь видна только белая голова Пушкина с чёрным опущенным лбом. А эта — уже, ниже и тише, почти без прохожих и машин. Но вот вывернулся из дворика невысокой многоэтажки с аккуратными елями и чинно прошуршал рядом длинный, как вагон, лакировано-чёрный автомобиль, Сквозь его притенённые окна — Сокольников на старой работе доставал для своей «Волги» такие же — Люба различила шофёра с высоко задранным подбородком, крутящегося на заднем сидении ребёнка и женщину в белой вязаной шапочке с валиком над самыми глазами.

— Скажите, я куда это попала? — спросила Люба молоденького милицейского капитана, возникшего откуда-то из подъезда, чтобы залётисто козырнуть машине.

— А куда вы хотели попасть? — спросил он и с мальчишеской строгостью свёл свежие, пухлые губы.

— Никуда. Я просто гуляю, — улыбнулась ему Люба и чуть наклонила голову.

Капитан тоже отпустил губы в улыбку, но тут же собрал их снова и, краснея, сказал:

— И прекрасно. Только гуляйте поскорее туда или сюда, а здесь не надо.

Она пожала плечами и перешла на другую сторону узкой улицы, оттуда, чувствуя себя недосягаемой, показала капитану язычок. Он ответил тем же и засмеялся.

Где-то ниже и за плавным поворотом улицы скребла об асфальт лопата. «А что? — подумала Люба. — Если дадут комнату… тротуары тут узенькие… На первое время… Пока ничего больше нет?…» Она пошла на звук, уговаривая себя. «А что? Кто меня тут знает? Пораньше встала, поскреблась и свободна, можно даже подрабатывать в парикмахерской. В мужской. Где-нибудь тут недалеко».

Скребли тротуар в углублении улицы возле невысокой «стекляшки» кафе две девчонки, обе в коротких драповых пальтишках на ватине и в серых пуховых платках, парные, румяные, что-то звонко выговаривая друг дружке и хохоча, бегом возили перед собой широкий алюминиевый лист с перекладиной, сталкивая им на дорогу большие кучи рыхлого снега. Им было жарко от этого весёлого дела до того, что рукавички они забросили на задранные вверх клювы чёрных железных птиц, танцующих на ступеньках «стекляшки», и толкали перекладину голыми красными руками.

«И парикмахерская рядышком! — обрадовалась Люба, заметив на доме напротив вывеску. — Маленькая, на два-три мастера, — оценила она по окнам, — но лишь бы не детская была. Всё… Это судьба!»

— Девочки, остановитесь на минуту! — попросила она, уворачиваясь от снежного вала, несущегося ей навстречу на листе алюминия.

Столкнув снег на дорогу, похожие как двойняшки, девчата подтащили лист в Любе и, круто дыша парком, уставились на неё весёлыми вишнями глаз.

— Вы тут сами работаете или помогаете кому? — спросила Люба.

— Ага, работаем, — сказала одна.

— Ага, помогаем, — сказала другая.

— А там какая парикмахерская — мужская или женская? — кивнула Люба назад и замерла. Она вдруг загадала для себя: если мужская, то всё будет хорошо, а если женская, не стоит и спрашивать про работу.

— Не знаем, — ответила одна.

— Мужчины туда ходят и женщины ходят, а мы не ходим, Мы косы не стрижём, а ногти сами красим, — сказала другая.

Значит, надо спрашивать. И спросила:

— А здесь, не знаете, дворники больше не нужны?

— Это Мустафин знает, а мы не знаем. А ты татарка разве?

— Почему? Нет. А что?

— А для кого спрашиваешь?

— Для себя, а что?

— Большая разница. Мустафин только своих берёт. На этой улице все татарки работают, и там татарки, — кивнула она головой вперёд. — И там, — показала в сторону. — А тебе комнату надо или в институте учишься?

— Комнату. — Люба сказала так тихо и невесело, что вишнеглазые вдруг забалакали между собой по-татарски, всё время взглядывая на неё с любопытством. Потом одна сказала: — Комнаты на стройке дают, сегодня радио говорило. Послушай вечером, оно опять скажет, на какой стройке.