Аксель Сандемусе - Оборотень

— Тридцать восемь.

— Ты и сейчас поддерживаешь с ней знакомство?

Видно, Ясперу ничего не стоило подавиться любым напитком. Он и сейчас подавился, и главным образом потому, что умел быстро считать в уме.

— Господи! — воскликнул он. — Вера, фру Педерсен сейчас семьдесят восемь лет!

— Да, — сказал Эрлинг, глядя в камин. — Должно быть, так и есть, если в 1918-м ей было тридцать восемь, а с тех пор прошло сорок лет. Именно она открыла мне, что женщина — это сексуальность, а мужчина — мальчик на побегушках при ней. Вообще-то, по-моему, смех Яспера был совершенно неуместен. В 1930 году я попытался найти Камму Педерсен. Второй раз я пытался найти ее перед самой войной. Последний раз я сделал такую попытку в январе 1953 года, вернее, я приехал, как пилигрим, чтобы взглянуть на дом, в котором она жила и из которого переехала куда-то еще до 1930 года. На месте дома был пустырь. Дом снесли, чтобы построить что-то другое. В свое время я прожил у фру Педерсен четыре месяца.

— Все-таки ты очень старый, если твоя подруга в 1918 году была на три года старше, чем я теперь, — сказала Вера. — Если бы у меня не было Яспера и детей…

— Прекрати, Вера, — оборвал ее Яспер. — Эрлинг все это знает.

Эрлинг задумался, он мысленно подбирал слова, прежде

чем начать свой рассказ.

— Дело в том, — сказал он наконец, — что в моей жизни было много наблюдательных башен, я так это называю. Подозреваю, что большинству хочется забыть о своих старых наблюдательных башнях, и им это удается. Я же свои башни помню все до одной, и для того, чтобы рассказать вам о Камме Педерсен, я должен сначала подняться на свою старую наблюдательную башню в Рьюкане. Благородный человек никогда не сознается, что у него были какие-то другие наблюдательные башни, кроме той, которая у него есть в настоящее время, и что он когда-то что-то с них наблюдал. Я человек не благородный, но зато могу рассказать благородную историю, поднявшись на свою старую наблюдательную башню, которая еще стоит в Рьюкане. С сегодняшней башни ее не видно.

Я не забываю ничего, что когда-то было моим. Ни родителей, ни товарищей. Ничего. За все эти годы я протоптал заметные тропинки между своими башнями и теперь могу рассказывать о крупных событиях или о мелочах, только переходя с одной башни на другую. Одни башни были наподобие башен из слоновой кости, другие — наподобие Вавилонской башни, встречались среди них и покосившиеся, и совсем маленькие, не выше небольшого пригорка. Иногда я только чуть-чуть высовывал голову из норы.

В Копенгагене меня списали с судна, на котором я плавал. Это случилось на Рождество. Из-за депрессии судно поставили на прикол, о том, почему это делалось, можно узнать из книг. Как только благословенная война закончилась, началась безработица, сказал мне какой-то человек в трамвае. Словом, я остался без работы.

Странно, что люди всегда находят единомышленников. Мне всю жизнь хотелось писать, это вы знаете, так вот, не прошло и недели, как я встретил двух парней, которые тоже хотели стать писателями. Как такие люди узнают друг друга, для меня загадка. Ведь мы не имели на себе никаких опознавательных знаков. Между тем что-то все-таки было, потому что один из них как-то сказал мне: У тебя по лицу видно, что ты писатель.

Мы образовали союз, как бывает только в юности. Безоговорочно признавая гениальность друг друга, мы, сидя в меблированных комнатах, с восторгом читали друг другу вслух свои сочинения. Мы не признавали никакой критики и блаженно проводили время в беседах, вглядываясь в свое залитое иллюминациями будущее. Ни один из них не дожил до сорока, оба скончались в полной безвестности, истощенные своим талантом, столь огромным, что он оказался им не по плечу. Злоупотребление алкоголем и разочарования подорвали их физические силы. Я хорошо понимаю родителей, которые боятся, когда их чада вступают на стезю искусства. Почти сто процентов из них попадают в ад еще при жизни, и родители слезно умоляют молодых людей понять, что живопись, литература и тому подобная чепуха — это занятия, которым следует предаваться по вечерам для собственного удовольствия. Родители имеют смутное представление о том, чего боятся, того, например, что человек, выбравший искусство, ставит все на одну карту, потому что других у него просто нет. Родители видят, что их сын или дочь вступили на путь, который лишь в редких случаях не приводит к гибели, и им кажется, что молодым людям следует выбрать другой путь; они не понимают, что у их детей нет ни выбора, ни другого пути. Поэтому, когда молодые люди спрашивают у меня, стоит ли им продолжать заниматься искусством, у меня есть на это только один ответ: Не обращайте внимания на то, кто что думает по этому поводу. Если бросить искусство в вашей власти, из вас получится посредственный художник и тогда действительно лучше сразу бросить его. Если только у вас это получится.

Словом, в Копенгагене у меня не было никакого, как говорят, разумного дела, но мне хотелось остаться там подольше, потому что первый раз за свою девятнадцатилетнюю жизнь я нашел людей, которые помогли мне избавиться от мысли, будто я сумасшедший, а все кругом нормальные. Я встречал людей, которые были еще безумней меня, а кое-кто даже притворялся более безумным, чем был на самом деле, но смешно это не было. Немало моих ровесников в Копенгагене все-таки выкарабкались, это я узнал много спустя, но, живя там, я не познакомился ни с одним из них. Мои знакомые отправились в преисподнюю. Лишь о трех или четырех я кое-что слышал потом, от других, конечно, сами они к тому времени уже умерли. Многие ли еще умерли из тех людей, мне неизвестно, но всех, кого я успел узнать, можно было назвать настоящими художниками. Вряд ли среди них был хоть один человек, который смог бы отказаться от искусства, поэтому они все и погибли.

Из вышесказанного вам должно быть ясно, что я попал в хаотичное скопище молодых гениев и старых оригиналов, которые пророчествовали над кружкой пива. Здесь все было в движении и вечно менялось, однако все-таки эта жизнь не сразу убивала человека, он мог протянуть в этом сумеречном чаду лет десять. Сейчас я уже не помню, как мне удавалось добывать себе пищу. Чаще всего я ел пустой хлеб, но иногда мне случалось пить и пиво. Иногда у меня в руках каким-то образом оказывались деньги, но, конечно, только гроши.

Я почему-то постоянно искал себе новое жилье. Мои друзья тех времен смотрели на это как на мою блажь, но мне всегда требовалось какое-то убежище, где у меня была бы крыша над головой и где бы я не мерз. И отнюдь не потому, что я считал бродяг людьми пропащими. Просто я видел, что от бродяжьей жизни люди становятся нытиками и подхалимами, а сама жизнь — беспросветно серой. Меня это не устраивало. К тому же, оказавшись в этом болоте, вырваться из него уже трудно. Короче, один человек, с которым мы говорили на эту тему, отвел меня к фру Педерсен, жене каменщика, и представил ей в качестве возможного жильца. Спать мне полагалось в кухне на тюфяке, который по строгому требованию фру Педерсен я каждое утро скатывал, обвязывал веревкой и ставил в угол. Я прожил у нее три с половиной месяца и платил за ночлег четыре кроны в неделю.