Николай Нароков - Могу!

— Поедем куда-нибудь, хочешь? — уговаривала она. — На Ниагару, например… Почему ты не хочешь? А ты захоти!

— С удовольствием, с удовольствием… Обязательно поедем! — умиленно соглашался Георгий Васильевич. — Вот дай только закончить этот ивовский контракт, а тогда…

— Как мне не нравится, что ты ведешь дело с Ивом! — поморщилась Юлия Сергеевна. — Терпеть его не могу!

— Это у тебя, Юлечка, предубеждение… Конечно, он немного тяжелый человек, но кто ж из нас без недостатков? Я уверен, что и меня кто-нибудь терпеть не может… Ты, например! — пошутил он.

— Не говори, не говори! Не шути так! — взволновалась Юлия Сергеевна. — Я? Тебя? Терпеть не могу? Не смей так шутить!

— Ну, ну… Прости!

Потом Юлия Сергеевна ушла в сад и долго не возвращалась. Совсем уже стемнело, а она все еще сидела в саду. Елизавета Николаевна не выдержала, пришла за ней и привела ее в дом.

— Вечер такой сырой, а ты в одной легкой блузке! Разве можно так? Простудишься!..

И пока не легли спать, Юлия Сергеевна все время была задумчивая, молчаливая и тихая. А глаза ее смотрели грустно.

Чтобы не опоздать на утренний автобус, Виктор лег спать пораньше и поставил около себя будильник.

Станция автобуса была недалеко от его дома: минут 20 ходьбы. Он не вызвал такси, потому что всегда был рад пройтись пешком. «А то, чего доброго, разучусь ходить…

А у моих внуков ноги будут совсем атрофированы, как ушные раковины!» — шутил он. Вышел пораньше и шел медленно, не торопясь. «Я ведь, кажется, сто лет утра не видал!» Шел и поглядывал: то по сторонам, то на небо.

Улицы были еще почти пусты. Только редкие автомобили пробегали по ним: кто-то ехал на раннюю работу, молочники развозили молоко заказчикам. Низенькие домики, казалось, только что проснулись и после сна смотрели ласково. Занавески на окнах были еще спущены, и даже собаки еще спали. Газоны и цветники вдоль тротуаров были и свежее, и наряднее после прохладной ночи. И Виктору вдруг захотелось сшалить: снять ботинки и босыми ногами пробежать по мягкой, росистой, прохладной траве.

Недавно взошедшее солнце стояло еще низко, загороженное рядом домов, от которых через всю улицу лежала негустая тень. Но на перекрестке солнце открылось и обняло Виктора своим теплым светом. Виктор приостановился и дружески подмигнул ему: «Доброе утро, приятель!» И ему стало чуть ли не радостно оттого, что он поздоровался с утренним солнцем. Потом он сделал шаг вперед, чтобы идти дальше, но нечаянно увидел что-то и, замедлив со вторым шагом, приостановился.

Перед ним у какого-то чужого дома тянулся недлинный газон, на который косо падали солнечные лучи. И на каждой травинке, на каждой стеблинке, на каждом зеленом завитке лежала маленькая капля прозрачной росы. Роса еще не успела высохнуть и лежала обильно, щедро засыпая всю траву. И все ее капельки блестели под скользящим солнечным лучом: то чисто и бесцветно, то ярко и золотисто, то скромно и робко. И чуть только Виктор делал движение и слегка поворачивал голову, тотчас же эти блестки менялись, и там, где только что мигал рубиновый лучик, вспыхивал прозрачный алмаз.

Виктор слегка ахнул, как ахают простодушные люди, увидев диковинку. Он даже слегка приподнял брови и приоткрыл рот. Сам не заметил этого своего движения и продолжал так стоять: с приподнятыми бровями и с полуоткрытым ртом.

Сначала непроизвольно, а потом нарочно, он то делал полшага в сторону, то чуть-чуть отступал назад, то слегка поворачивался. Ему была совершенно понятна оптическая природа этой игры изящных вспышек, но было непонятно другое: почему эти вспышки так прозрачны и светлы, так глубоки и веселы? И он недоумевал: ведь он сотни раз равнодушно проходил мимо такой сияющей игры, но не смотрел на нее и не видел ее, а сейчас чуть ли не первый раз в жизни смотрит и видит. Делал осторожное движение головой и, не сводя глаз с намеченной золотой точки, смотрел, как она, оставаясь такой же чистой и прозрачной, вдруг начинала отсвечивать оранжевым отблеском или бросала яхонтовый луч. Он окидывал глазами всю площадку разом и видел, как она переливалась блестящими брызгами чистейших цветов, которых нигде и ни в чем больше нельзя было видеть. Вся трава была осыпана сверкающими искрами, и прелесть была не только в совершенстве их чистоты, но и в несказанной скромной простоте их сияния: ни надуманного старания, ни заносчивого чванства. Роса сияла с тем покоряющим простодушием, с той щедрой непосредственностью, с какой светило в небе солнце, с какой ласкал утренний воздух и синело в глубине небо.

«А ну-т-ка! Алмазы! Попробуйте-ка так! Не можете?.. То-то!» — с хвастливым задором подмигнул Виктор, почти по-детски радуясь тому, что алмазы не могут так блестеть. И он, стоя на месте, незаметно для себя ахал: «Ах-ах-ах!» Повернулся, чтобы идти дальше, и сразу же вся игра пропала: лужайка потухла. «Ага! — догадался он. — Не под тем углом смотрю!» И осторожно начал поворачиваться, чтобы опять смотреть по-прежнему. И опять кое-где вспыхнули отблески утренних лучей. Он все так же осторожно еще более повернул голову, и вдруг вся трава снова вспыхнула, засветилась, задрожала праздничными точками, блистающими здесь только для себя и для утра.

Он стоял и смотрел. А потом начал бесхитростную игру: то отклонялся вправо и влево, то откидывался на полшага назад, то чуть-чуточку нагибался вперед. И все искры тогда шевелились, менялись и рассыпались. Они словно бы понимали, что он весело играет с ними, и сами отвечали ему такой же веселой игрой, вспыхивая, потухая и мигая тонкими лучами. И он почувствовал, будто есть какая-то связь между ним и этими блестками, будто он и они составляют одно, из разных концов пришедшее, но одним источником рожденное. Никто не видел его в эту минуту, но возможно, что и его глаза блестели особым светом, как никогда они не блестели в служебной конторе, в гостиной добрых знакомых или в ресторане за обедом. Он смотрел и чувствовал в себе ликование: хотелось не то запеть, не то заплакать, не то побежать куда-то. И он ласково кивал головой, словно подбодрял эти светлые вспышки:

— Так! Да! Так! Вот именно так!

Солнце поднималось все выше, воздух нагревался, и росинки начали высыхать: то один огонек потухнет, то другая искра скроется. Виктор не сразу заметил их умирание, а когда заметил, то слегка улыбнулся своей хорошей улыбкой. «Кончается!» — прошептал он. И ему ничуть не было жалко, что «оно кончается», потому что не сожаление, а благодарность была в нем. И когда почти все огоньки потухли, он повернулся и посмотрел на солнце.

Но тут же вспомнил и спохватился: «А автобус?» Быстро глянул на часы: было пять минут восьмого, автобус уже ушел. Но ни досады, ни сожаления он не почувствовал, а продолжал стоять и улыбаться.