Николай Нароков - Могу!

— Ты еще не ушел? — раздраженно спросила она. — Что тебе надо здесь? Уходи!

Миша повернулся и вышел. А она стала наливать и пить рюмку за рюмкой, не останавливаясь и не отрываясь, торопясь и давясь. В голове у нее помутнело, она покачнулась, сидя на диване, и, чтоб удержаться, схватилась за край стола. Бутылка упала, и коньяк полился по столу, а потом через край стола ей на колени. Она хотела было схватить эту бутылку и поставить ее, но только ухмыльнулась пьяной ухмылкой и скверно выругалась.

Утром Миша, едва проснувшись, отчетливо, со всеми подробностями вспомнил то, что было ночью. Вспомнил каждое слово Софьи Андреевны и, главное, какой она была. Все было непонятно, но за всем (это было для него несомненно) стояло большое и, может быть, воистину страшное. И опять странное предчувствие так сильно сжало его, что он поморщился, как от боли. И оно, это предчувствие, показалось ему реальным: его можно увидеть, можно взять в руки. Что-то приближается, что-то стоит на пороге и, если не сегодня, то завтра придет. И Миша со страхом подумал о наступившем дне: «Может быть, это будет сегодня?»

И едва только подумал это, сейчас же почему-то вспомнился Табурин, именно он. Связи между страхом пред наступающим днем и Табуриным, конечно, не было, но страх вызвал мысль о Табурине, и Миша сейчас же обрадовался: «Да, да! Вот он может!» Что может Табурин, Миша не говорил себе, да и говорить не надо было, потому что было ясно: «Табурин может!» Все это было неопределенно, но чем неопределеннее было оно, тем казалось несомненнее. «Я позвоню ему и спрошу: «Можно мне повидаться с вами?» — решил Миша, но тут же сообразил, что звонить, пока Софья Андреевна дома, он не станет: «Не надо, чтобы она знала, что я хочу видеться с ним!»

Но когда Софья Андреевна уехала, он начал колебаться: звонить или не звонить? Первый порыв решимости прошел, и смущение, похожее на стыд, останавливало его. Он начал понимать, что ему нечего сказать Табурину, а если и есть что-нибудь, то ведь надо будет говорить «обо всем» и надо будет сказать «все». А этого он никак не сможет: сил не хватит. «Да разве же можно говорить о таком… стыдном?»

Но случилось так, как он не ждал: Табурин неожиданно сам позвонил ему. И едва только Миша услышал его голос, как почувствовал облегчение: что-то тяжелое спало с него, и он невольно улыбнулся.

— Это хорошо, что вы дома! — прогудел в трубку Табурин. — И Софья Андреевна тоже дома? — нетерпеливо спросил он, как будто в первую очередь хотел узнать об этом, а уж потом начать говорить с Мишей.

— Нет, она уехала.

— Да? — чуть ли не обрадовался Табурин. — Это тоже хорошо! Видите ли, мне надо поговорить с вами о важных делах, но я не хочу, чтобы об этом разговоре кто-нибудь знал. Как это сделать? Я вот что придумал… Я сейчас заеду за вами и отвезу вас к себе. Можно так?

— Да, спасибо!

— И мы, стало быть, потолкуем. А отвезу я вас не к Потоковым, потому что не хочу мешать дамам, а отвезу к себе. Я хоть и перебрался к Потоковым, но свою комнату оставил за собой и плачу за нее исправно. Там сейчас никого нет, так я вас туда и отвезу. Не возражаете?

— Нет, почему же…

— Ну, и ладно! Я через 15–20 минут приеду.

— Видите ли! — сказал Табурин, останавливаясь перед Мишей и стоя так твердо, как будто хотел вдавить каблуки в пол. — Говорить с вами я буду о вещах трудных, но думаю, что нам не так уж трудно будет говорить. Почему? А потому что мы — мужчины, черт возьми! И, значит, вилять и вихлять нам нечего, а будем мы говорить прямо и просто: сажа черная, вода мокрая, а сахар сладкий. Так?

— Так! — не совсем ясно понимая, но с удовольствием согласился Миша.

К своему разговору Табурин готовился заранее и многое придумал еще за день или за два до встречи. Придумал, как он «сначала подкупит паренька» тем, что сочтет его мужчиной, равным себе, придумал и порядок разговора: что надо сказать раньше, а что потом. Придумал вопросы, придумал даже некоторые слова и обороты. А когда все это придумал, то махнул на все придуманное рукой: «Да черт с ними, со всеми этими придумками! Буду говорить, как придется, а разговор сам покажет, как и что!»

Он стоял перед Мишей, слегка покачивался со стороны в сторону и молчал. «Как бы это получше начать?» — пытался сообразить он и, ничего не сообразив, сказал то, что ему показалось нужным.

— Ну-с, раньше всего вот что… — начал он. — То, что мы здесь друг другу скажем, мы скажем только для себя. Вы да я, а больше — никто! И лучше всего будет, если никто и знать не будет, что мы с вами встречались и разговор вели. Никто! — многозначительно поднял он палец вверх. — А уж того, о чем мы говорили и что сказали, того уж тем более никто не должен знать! — сделал он страшные глаза. — А вы знаете, Миша, что значит — «никто»? Никто, это значит — никто! А то ведь у нас часто это совсем другое значит: «Это я только вам говорю, а вы уж, пожалуйста, никому!» Нет-с! Никто, — это значит — никто!

— Я понимаю, Борис Михайлович! Да ведь мне и говорить некому! — умоляюще заверил Миша. — Кому же я скажу?.. Некому!

— Не в том дело, что «некому», а в том, что — «никому!» Ни слова! Крепко! На замок заприте!

— Запру! — бледно улыбнулся Миша.

— И еще одно… Я ведь вас спрашивать кое о чем буду, так вы не подумайте, будто я вас оттого спрашиваю, что меня любопытство разобрало. Я не из любопытных, да и не в любопытстве тут дело. А вы так и знайте, что у меня для расспросов причина есть. Колоссальная причина, грандиозная! А какая — не скажу! Потом скажу, а сейчас нельзя, сейчас невозможно! И вы не обижайтесь на то, что я этой причины вам не скажу. Я о ней не потому умолчу, что вам не доверяю, а потому, что у меня и для молчания причины есть. У меня на все причина есть! Верите вы мне?

— Верю… Я вам очень верю, Борис Михайлович! — искренно посмотрел Миша и сделал такое движение, как будто потянулся к Табурину.

— Ну, и ладно, коли так!.. Спасибо! Конечно, мои вопросы покажутся вам странными, но вы не сомневайтесь: я их не зря задавать буду. И спрашивать я вас буду прямо, коротко, по-мужски. И вы отвечайте тоже по-мужски: «Да? Да! Нет? Нет!» Понимаете?

— Как это хорошо! — от души сказал Миша.

— Ну, и хорошо, если хорошо… А вопросов у меня к вам будет немного, только два… Конечно, попутно и добавочные появятся, но основных только два. Так вот… Начинаю!

Он широко расставил ноги, уперся ими о пол, уставился на Мишу и, словно бы для эффекта, выдержал короткую паузу.

— Первый мой вопрос: ходит ли когда-нибудь Софья Андреевна в мужском костюме?

Вопрос был неожиданный, но он не удивил Мишу. Даже более того: чуть только Табурин назвал имя Софьи Андреевны, ему уверенно показалось, будто он заранее знал, что речь будет идти именно о ней. Поэтому он не удивился, а только слегка взволновался. «Вот оно… Началось!» — быстро мелькнуло в нем, как будто «началось» именно то, чего он со смутным страхом ждал каждый день. Связи между вопросом Табурина и тем, чего Миша ждал, конечно, не было, но он особым чувством угадал эту связь. И слегка затаил дыхание.