Николай Нароков - Могу!

— Хорошо? Да, очень хорошо! Вот именно: надо все это прочувствовать! Я еще ничего не знаю, ничего еще не решила, но мне кажется, будто я… чувствую!

— Да? Это хорошо! Значит, вы — к себе, я — к себе! А если я вам буду нужен, то вы позовите меня, и я — тут! Колоссально тут!

Когда Юлия Сергеевна осталась одна, она ушла в свою комнату, села и попыталась ни о чем не думать, а только прислушиваться к себе. И видела, как в ней многое начало перемещаться. Тот страх, который охватил ее и держал, ничуть не ослабел, арест и тюрьма были по-прежнему страшны, но они уже не пугали ее так бессмысленно и безотчетно, как испугали сначала, ударив и наполнив ее одним только страхом. Сейчас в ней был не один только страх, но сильно и громко говорило в ней и другое. Это другое было сложное и спутанное, но в то же время было и ясное для нее. Она спрашивала себя: «А Виктор?» Еще час и два назад главным в ней был страх, но сейчас главным стал Виктор.

«Я его не оставлю! Я его не оставлю!» — почти вслух повторяла она. Само слово «оставить» казалось ей чудовищным: малодушие, измена и предательство. Все было отвратительным, все оскорбляло ее, все возмущало. И она, сжав зубы, молча кричала себе: «Нет! Нет! Нет!» Она не знала, хватит ли у нее сил пережить тюрьму, но знала, что пойти на измену у нее сил нет. «Это не мое! Это не я!» Может быть, она преувеличивала, говоря слово «измена», но в своем бегстве с Ивом она видела именно измену Виктору. И вместо того, чтобы думать о том, оставаться или уезжать, она вспоминала Виктора, его голос, нелепые стихи и встречи «на нашей площадке». И эти мысли-воспоминания были сильнее, чем мысли-рассуждения: они давали ей больше и вели ее увереннее.

Прошло с полчаса, прошел целый час. На дворе совсем уж стемнело, но она не зажигала лампу: в темноте чувствовалось яснее и отчетливее. Она слышала, как Елизавета Николаевна ходила по столовой, а потом подошла к ее двери. И она немного затаилась: так ей не хотелось, чтобы Елизавета Николаевна вошла! Но та только постояла, прислушалась и пошла назад. И Юлия Сергеевна опять стала думать: думать, не думая.

Наверху были глухо слышны упорные, неровные шаги: это в своей комнате шагал Табурин. И Юлия Сергеевна в темноте ласково улыбнулась: «Какой он милый!» И подумала о том, как хорошо он сделал, что не захотел дать ей совет. «Теперь, что бы я ни решила, будет не его, а мое решение! Мое! Не подсказанное!»

И только сказала это, как почувствовала, что решения ждать не надо, что оно в ней уже готово. Она ли пришла к нему, оно ли пришло к ней, но оно готово. И она, увидев его, не испугалась, не взволновалась, а только выпрямилась в кресле и заглянула в себя. «Да, да! Вот именно так! Только так!»

Она не говорила себе словами это решение, но тем более ясно оно было ей. Она всматривалась в него и, чем пристальнее всматривалась, тем тверже и непреклоннее видела его. «Как я могла так долго сомневаться? — спросила она себя. — Неужели мне сразу не было ясно?» И ей стало даже немного неприятно оттого, что она колебалась и не решалась, что она не сразу нашла ответ Иву. Охватила колени руками и смотрела в темноту так пристально, как будто что-то видела и в себе, и в ней. Времени она не замечала.

Потом она услышала, как Табурин спустился по лестнице вниз. Она, словно этого только и ждала, соскочила с кресла, быстро подошла к двери и приотворила ее.

— Борис Михайлович! — негромко позвала она. — Зайдите ко мне!

Табурин вошел.

— Вы что же это? В темноте сидите? — спросил он.

— Да, так было лучше… Но сейчас уже не надо! Зажгите лампу.

Табурин зажег и посмотрел на Юлию Сергеевну так, как будто он не посмотрел, а спросил. Она ответила ему непонятным взглядом и очень коротко сказала:

— Я хочу поговорить по телефону с Ивом. Но хочу, чтобы вы были при этом и слышали, что я скажу. Садитесь!

— Нет, уж я лучше… Я лучше постою!

Юлия Сергеевна подошла к телефону и набрала номер. Вероятно, ей ответили очень скоро, через несколько секунд, потому что она сразу заговорила. И Табурин несколько удивился ее голосу: спокойный, ровный и, как ему показалось, светлый.

— Это я, Федор Петрович!.. Да, да! Я все уже обдумала, и мне не надо ждать до завтра. Я сейчас вам скажу, что я решила. Вы слушаете? Так вот: нет, я никуда не поеду!

Вероятно, Ив что-то спросил.

— Да, окончательное. И я хочу просить вас: ничего не говорить мне больше об этом. Хорошо? Так будет лучше. Спасибо вам за все, но я не поеду и… Одним словом, я не поеду!

И положила трубку.

— Ваше «могу» куцее! Куцее, куцее!

Ив смотрел на Софью Андреевну и не верил, что это она. За все 20 лет их знакомства и близости он не только никогда такой не видел ее, но даже и не думал, что она может быть такой. Он сидел на диване, всматривался, вслушивался, но сам не говорил ни слова. Кажется, первый раз в жизни он не знал, что надо говорить и как надо говорить. Неопределенно чувствовал, что обычные слова и обычный тон сейчас невозможны, а какие слова возможны и какой тон нужен, он не знал. «Пусть сначала выговорится и немного остынет!» — соображал он и сидел молча, но был настороже, готовый ко всему, даже к необыкновенному. Чувствовал, что сегодня может быть даже необыкновенное.

— Ваше «могу» куцее! Куцее! — продолжала выкрикивать Софья Андреевна. — А вы — банкрот! Неужели вы не видите, что вы — полный банкрот? После того, как она сказала вам «Нет!» — вы потеряли все. Вы потеряли ваше «могу»! Что же у вас осталось? Ничего у вас нет, ни гроша за душой, ни гроша в душе! Вы — нуль! Пустое место! На что вы теперь годны? Ни на что! Вы даже себе ни на что не годны теперь!

Она разъяренно выкрикивала слова, срывалась с голоса и не могла ни сидеть, ни стоять: то вскакивала с кресла, то падала в него, то опять вскакивала. И, даже сидя, она все время как бы срывалась, как бы наскакивала на Ива, как бы бросалась на него. Всю ее дергало: ее руки, ноги, глаза, шею. Выкрикнув слово, она вдруг обрывала его, как будто спазма сдавливала ей горло. Но через секунду опять набрасывалась, свирепея и задыхаясь.

— Вы пали! И кто вас столкнул? Вы понимаете, кто вас столкнул? Самая простая женщина, слабая и неспособная ни на что! Ее можно сковырнуть пальцем, а она свалила вас! Вас, Федора Петровича Ива! Таких, как она, 12 на дюжину, а вы ведь единственный, вы необыкновенный, вы уникум! — зло расхохоталась она. — У вас была только одна вера, в ваше «могу», а теперь… Во что вы теперь станете верить? Не во что? А я вам скажу: поверьте в Юлию Сергеевну! Поверьте в Елизавету Николаевну, в Мишу, в шофера такси, в вашего парикмахера, в каждого прохожего! Вы не понимаете? Поверьте в любого человека, у которого в душе вместо вашего «могу» крепко сидит «не могу»!.. Разве вы не видите, что «не могу» сильнее, чем ваше «могу»!.. Уж если человек не может, то он… не может! Вы говорите — «Могу!», а кто-то другой велит: «Не смей!» Кто велит? Не знаю! Мне страшно знать!