Аноним -- - Незабудки

добра.

Упертый христианин, каких кругом нынче оказалось большинство, выдвинет антитезу: за что я ждал

добра, если сам не делал добрых дел?

Но разве пустопорожняя обманка христианства не проповедует прямо противоположное?

Что человек получает добро за одно то, что не делает зла, то есть не грешит?

А я рос практически безгрешным.

Я за всю жизнь ничего не украл и ни разу не разбил камнем чужого окна. Я не познал еще даже греха

плотского падения, за которого были изгнаны из рая первые люди на Земле. Я даже курить пробовал всего

раз в жизни -- правда, выбрал для этого опыта наименее удачное место, сад действующего монастыря. И

наказание, последовавшее за проступком, во сто крат превышало меру.

Вероятно, христианским грехом считалась моя ненависть к отцу. Но разве разумным оказывалось

требование любви к родителю, который непрерывно поносил меня за что ни попадя, и которого каждый

вечер я был вынужден тащить на себе домой. Ожидая за это награду в виде нескольких ударов ремня?

По христианским канонам я должен был любить родителя, каким его послал бог и лобызать ему ступни в

то время, как пряжка выписывала фигуры по моему заду.

Увольте покорно, эта религия мне не по вкусу. И я не мог испытывать ничего, кроме зла, к миру людей,

живущих по таким канонам.

Я ненавидел и своих школьных учителей, этих облезлых обезьян, тупиц и болванов. Но и к тому была

больше их вина, нежели моя. Привыкнув ровнять всех одной гребенкой, они не распознали меня в общем

стаде жвачных баранов. Меня, единственного и неповторимого. Меня, способного увлечься чем угодно, если

это ложилось на душу. Стоило им постараться разжечь огонек -- и вопреки собственной воле я сделался бы

первым учеником, заткнув за пояс всех зубрил нашего класса. Они не совершили ни единого шага

навстречу. Не приподняли со стульев свои задницы -- ни под одну из которых -- каюсь -- я не решился

подложить хотя бы одну кнопку... Так на какое доброе отношение они могли рассчитывать?!

За всю жизнь я получал добро только от мамы.

Признаюсь честно, что я не раз пытался написать портрет ее -- единственного человека, которого любил и

единственного, кого я бы оставил в живых на всем белом свете, представься мне возможность махом

уничтожить всех остальных.

Но мама противилась -- то ли стеснялась, то ли испытывала суеверие против того, чтобы ее черты остались

на бумаге. Позировать она отказывалась. А набросать ее по памяти у меня в самом деле недоставало умения.

Ведь хотя рисование портретов не бог весть какая сложность, но нужно тренироваться.

Возможно, будь я влюбчивым, как мои ровесники, имей какой-нибудь предмет страсти с белыми косами и

глупыми синими глазами, я рисовал бы ее и достиг бы высот. Но я оставался равнодушен в девчонкам;

поэтому портретистом не стал.

Когда мне не хватало сюжетов, я брал художников-романтиков и писал картины под впечатлением от них.

Я не тупо копировал тех, кого любил. А создавал собственные сюжеты, навеянные чужим настроением.

Выписывал горные озера и поросшие деревьями скалы, и уходящую в непонятность таинственную даль --

чего сам никогда не видел в окрестностях нашего города.

Я знал, что все это пока не более, чем ученичество.

Что даже я со своим гениальным талантом должен пройти все стадии развития.

Поэтому трезвым умом понимал: это наброски.

А настоящее мое призвание -- картины в тонкой технике прошлых веков. Тщательно выписанные

контуры, многочисленно наложенные лессировки, сглаживающие переход красок и создающие иллюзию

самопроизвольного зарождения правильного тона.

Для этого стоило учиться.

Туда я и ехал сейчас, локтем прижимая папку со своими картонами и все еще продолжая жевать мамины

булочки...

Я трясся в вагоне, стараясь не замечать тупые рожи соседей -- а внутри меня клокотали вулканы

художественной страсти.

Я уже мыслил себя великим художником.

Даже не в смысле славы.

А в величии картин, которые я напишу, увековечив свое имя в анналах истории.

Я еще не знал, что станет моей благотворной темой.

Натюрморты, полные гармонии соразмерности и покоя.

Или городские сцены, замершие кусочки жизни.

Или манящие в себя таинственные пейзажи природы.

Или даже исторические сюжеты -- дымные небеса и парящие в кровавом сумраке любимые римские орлы.

Или...

Во что выльется моя страсть, должна была показать дальнейшая жизнь в Академии изящных искусств.

Я знал, что она выведет меня на нужный путь.

Ведь в меня так верила мама...

Упоминая свой атеизм, я не договаривал до конца.

Да, мне была противна общепринятая религия. Поклонение ничтожных людишек ими же распятому

мертвецу.

Мне была ненавистна сама христианская вера.

Но...

В ошеломляющих и пугающих меня проблесках взрослого ума я понимал, что вообще без веры жить

нельзя.

Нельзя в принципе.

Только вера бывает разной.

Ребенок не сомневается в завтрашнем восходе солнца.

Старик надеется, что проживет еще один день.

Ревностный христианин уверен: соблюдая все заповеди, он проживет определенное количество лет. После

чего тело сгниет в гробу, а душа будет вечно прозябать в унылом раю под пение бесполых ангелов.

Я верил, что стану художником.

Но постепенно осознал, что такой коротконаправленной веры недостаточно для полноты бытия.

В какой-то момент я даже завидовал тупейшему из христиан, обладающему верой, которая скрашивает

каждый его день.

Но я видел: христианство, наипаскуднейшая из всех существующих религий, основана на вере столь же

убогой, как их девственные монахини.

Хотя на протяжении истории люди призывали на помощь множество верований.

Эта мысль пришла не сама; я прочитал тоненькую книжечку не помню какого автора, где он

несколькими словами разъяснил, что изначально вера возникла именно как принятие сверхъестественных --

то есть не подвластных человеку -- сил для объяснения необъяснимых явлений природы.

Вроде грозы или солнечного затмения.

Все началось в дикарские времена.

И пришло к достойному завершению -- нынешнему христианскому убожеству.

Я стал скупать всяческие книжонки: в последнее время в свободной продаже их появилась целая масса -- и

принялся жадно и без разбора впитывать предшествующие опыты человечества в разных путях обретения

иррациональной веры.

Я и прежде любил мифологическую структуру Древней Греции. Доведенную до абсолютного,

законченного совершенства в моем возлюбленном Риме.

Мифология как сильнейший путь эстетической власти над людьми привлекала меня всегда.