Аноним -- - Незабудки

которых они просиживали задницы над учебниками.

Другие были наделены некоторыми художественными способностями. Кто-то немножко тяготел к музыке,

кто-то умел кое-как рисовать. Мальчики из культурных семей приватно учились музицировать едва ли не с

младенческого возраста -- и в отличие от меня, пытавшегося подбирать Вагнера на подаренном мамой рояле,

спокойно играли любую пьесу по нотам. Другие брали такие же уроки рисования. И знали теоретически все,

до чего я доходил сам. Не наделенные сотой долей моих совокупных талантов, они прошли краткий курс

знаний и смотрели на меня свысока. Как на выскочку-самоучку, рвущегося в художники.

Начитавшись тоненьких книжечек и обогатясь взрослым умом к концу своего школьного пребывания я

уже совершенно четко осознавал, что наделен харизмой. Так в моих любимых мистических верованиях

именовалась совокупность черт человеческой личности: привлекательности, обаяния, энергетики,

целеустремленности, и так далее -- которая позволяла человеку встать выше всех и повести за собой. В своей

харизме я не сомневался, проведя несколько опытов над одноклассниками.

Но поумнев, я понял также, что харизматическая личность, остающаяся в бездействии, воспринимается

окружающими как потенциально опасная. Подобно человеку с заряженным пистолетом. Если он защищает

толпу от врагов, то он свой и ему верят. Но если он просто держит готовое к бою оружие, то с равной

степенью можно предположить, что он направит его против самой толпы.

Я бездействовал. Поскольку не собирался увлекать за собой ни баранье стадо своих одноклассников, ни

облезлых павианов-учителей. Они были мне глубоко безразличны.

Но все это играло свою роль.

Школьная среда оставалась враждебной в целом.

Поскольку в классе учились дети нормальных родителей. Которые были такими же плебеями, как и мои,

но относительно молодыми и в доме поддерживали мещанскую иллюзию законопорядка. Ни у кого не

было такого старого, опустившегося и злого отца, как у меня.

А о том, что каждый вечер я таскал его домой на себе, было известно всей округе. И ясное дело, не

добавляло уважения моему имени среди одноклассников.

В общем, школьных товарищей я не имел; они недолюбливали и опасались меня, я почти открыто

презирал их.

При таких условиях мне было не с кем поделиться своими ошеломляющими открытиями о роли

провидения и возможности ухода в иную среду, нежели христианство.

Однажды я попытался заикнуться об этом маме, на что она ответила:

-- И что за богопротивные вещи ты говоришь... Точно помешанный!

И ласково поцеловав меня в голову, предложила малинового пудинга.

Мама отпадала. Она просто не понимала, что я хочу сказать.

И я оставался одиноким в своем новом ведении.

По крайней мере, до некоторых пор.

Пока не появился друг. Всего один. Зато настоящий, преданный и любимый.

Познакомились мы за год до ухода из школы в оперном театре, где давали Вагнера. Уже не помню что

именно.

На базе любви к гениальному композитору мы и разговорились. А потом нашли друг в друге много

такого, что связало неожиданными узами.

У него было не какое-нибудь затасканное, а настоящее римское имя.

Но любил я его не за имя. Вернее, не только за имя.

Он оказался единственным, способным слушать меня, не перебивая. Ему были интересны мои рассказы о

природе мистицизма, о вариантах коллективного сознания, о мастерстве художников прошлого, об истории

Древнего Рима, и так далее...

Заводя разговор, я начинал как обычно. Спокойно и неторопливо. Но потом, чувствуя отклик в слушателе,

заводился и распалялся, и когда дело касалось животрепещущих тем, впадал в транс, словно камлающий

шаман. Слова лились из меня извержением вулкана, а друг мой-"римлянин" принимал их всерьез.

Я настолько полюбил его за умение слушать и понимать, что мы стали встречаться практически

ежедневно.

Друг тоже бросил школу и работал помощником в каком-то портьерном магазинчике.

Хотя сам обладал недюжинными способностями к восприятию искусства.

Недаром ведь познакомились мы с ним не в пивной и не в тире, а в опере.

И одному провидению было известно, как сложится судьба каждого из нас.

Сколько помню, я всегда кого-то играл.

В самом прямом смысле.

Я никогда не участвовал во всяческих любительских спектаклях и постановках. Мне было скучно

напяливать чужие роли и повторять чужие слова.

Наверное, я мог бы стать серьезным артистом.

Но я постоянно играл одного и того же героя: себя самого.

Поскольку был все время разным.

В зависимости от настроения, состояния и окружающей среды.

Сначала привычка постоянно быть в маске роли возникла у меня, вероятно, из-за морального гнета со

стороны отца и школы.

Постепенно я привык, что я всегда -- не просто я, а я какой-то конкретный. И играл себя непрерывно,

самозабвенно и разнообразно.

Себя поэта.

Себя музыканта.

Себя завзятого театрала.

Себя художника.

Себя оратора.

Себя разочарованного жизнью человека.

Признаюсь, что дома я иногда пробирался тайком в мамину спальню и репетировал самого себя перед

висевшим около ее кровати большим зеркалом. Отрабатывал -- сам не знаю, для чего и для кого --

выразительные позы и жесты. Проговаривал перед молчаливым стеклом целые речи, следя за выражением

собственного лица и предугадывая реакцию несуществующих слушателей.

К счастью, мама ни разу не застала меня за таким занятием.

Иначе она бы еще чаще называла меня помешанным.

Но в самом деле умение не быть собой, а постоянно играть самого себя сильно помогало мне жить в чужом

и враждебном мире, который открывался за дверью моей комнаты.

Не играл никого я только перед двумя людьми.

Перед мамой и своим единственным "римлянином" другом.

Не знаю, правда, в состоянии ли были даже они понять, какую разницу в общении представлял я для них

и для всех остальных.

На первый взгляд я казался открытым и простым.

Мои голубые глаза в детстве -- и до сих пор -- наполнялись слезами по всякому поводу, кажущемуся

достойным.

Меня -- как всякого художника -- было очень легко обидеть. Грубым словом, неприятным взглядом. Да

еще бог знает чем. Мама рассказывала, что маленький я постоянно капризничал. Выросши, перестал -- это

не подобало мужчине. Но обидчивость моя, вероятно, врожденная, росла и укреплялась качеством моей

души.

Да, конечно, я был не таким, как другие.

Постоянно вздрюченный домашним адом, который создал отец, я рос дерганным. Хотя, вероятно,

повышенная чувствительность моей нервной системы обуславливалась не только условиями жизни, но и