Аноним -- - Незабудки

-- На все воля божья, -- с неожиданной твердостью повторила мама.

И больше мы не возвращались к обсуждению ее болезни. Ни тогда, ни

после.

"Год, от силы два" -- звучал приговор.

Вероятно, любой нормальный человек не моем месте тут же бы переиначил свои планы.

Оставил мысль о поступлении в академию, отодвинул прогнозы на будущее.

С тем, чтобы небольшое оставшееся время провести около медленно умирающей мамы. Постараться

запечатлеть в памяти ее тающее, уходящее в неизбежность, необратимо меняющееся лицо.

Любой примитивный человечишка, не наделенный долей моих талантов.

Но чисто объективно я не мог ждать дольше возраста, с которого принимали в Академию.

Я не был профессиональным художником, но я уже знал интуитивно, что если вступил на путь к вершине

искусства, то там важен каждый месяц. Туда нужно спешить. Пока ясна голова, пока слушаются руки, пока

не умерли помыслы.

Я должен был ехать в Академию именно сейчас, через два года после ухода из школы, когда обычные

парни получают аттестат.

Конечно двигала мною и еще одна подсознательная причина: я представить себе не мог привязать себя к

постели умирающей.

Пусть бы даже то была моя любимая, единственная на свете мама.

Я примерно представлял детали течения этой болезни. Знал, что с прохождением совсем небольшого

времени наш дом превратится в лазарет.

Наполненный болью, запахами лекарств и заживо разлагающегося тела.

Я не хотел быть свидетелем всему этому.

Не только потому, что уход за раковой больной был бы мне в тягость. Думаю, что нет. По крайней мере,

запахи меня не пугали.

Если я с детства привык таскать воняющего блевотиной отца, ожидая ремня в награду -- то мне бы не

составило труда ухаживать за умирающей любимой мамой.

Нет, я просто не хотел видеть процесс маминого угасания. Зная, что если допустить это на своих глазах, то

превращение человека в остаток сотрет из живой памяти мою прежнюю маму. Светлую и ясную, с

лучистыми голубыми глазами...

И я решил уехать в Академию.

"Бежать", -- как не преминули осудить меня знавшие нашу семью обыватели.

Никто бы из них не понял истинных причин моего отъезда.

А между тем сама мама изо всех сил настаивала, чтобы из-за ее "недомогания" я не нарушал планов и не

жертвовал своими недюжинными способностями.

Она продолжала верить в меня -- ее "помешанного", но выдающегося сына.

Возможно, она и сама не хотела умирать на моих глазах.

К тому же я знал, что при любой болезни одним из лучших лекарств служат положительные эмоции.

Я чувствовал, что ей будет спокойнее уходить, зная, что ее выдающийся сын пристроен и учится в столице

на художника.

Уверен, мысль о том, что я растрачиваю время и притупляю свой талант около нее, была бы ей самой

невыносима.

В доме имелись деньги; не представлял проблем ни наем сиделки, ни необходимые через некоторое время

-- я знал это! -- уколы морфия.

Все могло обойтись без меня.

А меня не ждало искусство.

Возможно, конечно, кусочком сознания, противящемся смерти в одиночестве -- не считать же глупую

сестру -- маме хотелось, чтобы ради нее я остался.

И однажды, внутренне сжавшись в ожидании ответа, я спросил прямо -- не хочет ли она, чтобы я отменил

свой отъезд?

И честное слово, ответь мама утвердительно я никуда бы не уехал.

Жил бы около нее. Ходил бы в аптеку за лекарствами, принимал бы врачей, вызывал медсестер с уколами.

Продолжая по-прежнему редкие часы проводить около мольберта или бродить с этюдником по

окрестностям, отложив свое утверждение в положении художника на неопределенный срок.

Честно слово, я сделал бы именно так -- даже если бы потом пришлось жалеть о потерянном времени.

Но мама категорически настаивала, чтобы я учился...

И я уехал.

И ехал уже несколько часов.

Мамины булочки были съедены, корзинка опустела.

И грустные мысли о прошлом и покинутом мною настоящем ушли куда-то назад. Вместе с оставшимися за

спиной рельсами.

И уже вот-вот за окнами поезда должны были показаться предместья столицы.

Где меня ждало новое светлое будущее.

Будущее в самом деле ждало меня.

Еле дождалось.

Но оказалось отнюдь не светлым.

В столичную Академию изящных искусств меня не приняли.

Возможно, это уже начиналось медленное заваливание всей моей прежней жизни. Основанной на

единственной опоре -- маме.

Наверное, так. Несомненно, именно так.

Поскольку моя карма твердо вела меня по дороге искусства. И цель моей жизни заключалась в

достижении вершины живописного мастерства.

Меня ожидало воцарение на недосягаемой высоте. На пике власти эстетического гения. Власти настолько

сильной, что не требующей применения. А удовлетворяющейся лишь констатацией собственного

существования.

А меня не приняли.

Это был удар судьбы.

Нанесенный сзади и совершенно неожиданно.

Вопреки карме, в которую я веровал.

Вопреки руке провидения, которая уверенно вела меня вперед, позволив оставить за спиной даже

неизлечимо больную маму.

Вопреки моему таланту, вопреки моим богатейшим способностям.

Вопреки с детства осознанной мною исключительности своей личности.

Вопреки вере в эту исключительность, которая вела меня все эти годы.

Вела сквозь строй мучений, издевательств и непонимания.

Сквозь ругань и побои отца.

Сквозь унижения со стороны школьных педагогов.

Сквозь одиночество в кругу сверстников.

Мне было наплевать на всех, поскольку я верил в себя.

Я готовил себя к трудной жизни художника.

Я поставил на карту все, отвергнув прочие пути для собственного развития.

Но меня не приняли.

Отвергнув меня походя, между двумя затяжками дорогой сигары, бородатые, усатые, бритые, лохматые,

плешивые и прочие небожители-художники наговорили невероятную массу противоречивых вещей.

Меня не приняли за эпигонство. Мне вменили в вину слепое подражание другим художникам -- как давно

умершим, так и ныне живущим.

Меня также не приняли за то, что я проявлял голый собственный дилетантизм, не носящий ни одной

черты, в будущем обещавшей профессионала.

Меня не приняли потому, что в моих картинах не имелось ни единой собственной оригинальной мысли,

ни одного незатасканного мотива.

Меня не приняли, поскольку я брался за темы и сюжеты, выходящие из ряда привычных конкурсных

работ.

Мои романтические пейзажи объявили подражанием Каспару Давиду Фридриху. Да, я очень любил этого

последнего представителя немецкой романтической школы -- но писал самостоятельные работы, навеянные

его мотивами. Городские пейзажи обозвали раскрашенными фотографиями -- хотя я и пользовался иногда