Аноним -- - Незабудки

открытками, чтобы не тратить уйму времени на создание графического наброска в неудобном месте посреди

оживленной улицы, но мои картины дышали жизнью города, а не были его механической фиксацией. А

мои натюрморты... Натюрморты, которые я писал с таким трепетом, зная любовь к ним моей мамы... Про

них самый бородатый и волосатый насмешливо обронил, что подобных открыток лучшего качества

штампует тысячами любая полиграфическая фабрика.

То есть эти тупицы намололи мне кучу противоречивой чепухи. В которой каждое последующее

высказывание шло в полную противоположность предыдущему.

Обладая искусством влиять словами на людей, я прекрасно понимал, что именно такой способ -- лучший

путь сбить человека с толку. И лишить тем самым даже умственного сопротивления. Я сам иногда издевался

подобным образом над своими болванами одноклассниками.

Но когда такая методика применялась ко мне, единственному и неповторимому в своей природе...

Это взбесило меня так, что на миг я почти потерял сознание от пронзившей меня ненависти к этим

уродам.

А весь смысл всего сказанного заключался в том, чтобы сказать, что я бездарен.

Я -- бездарен?

Я, наделенный букетом художественных способностей, из которых самым острым был талант живописца?!

Я, улавливающий дуновение ветерка, слышащий движение каждой капли росы, ползущей по утренним

цветочным лепесткам, я, я, я...

У меня не нашли таланта.

Я в это не верил.

Правда, тут же вспомнились ядовитые слова школьного математика о внешнем изобилии и внутренней

недостаточности моих множественных способностей. Я вспомнил его; я ненавидел его так же, как

разноликих обезьян, подписавших мне приговор в Академии.

Правда, я сдался не сразу.

На обрушившиеся слова я пытался ответить словом.

Напрягши все свои силы, начал спорить с консилиумом. Пытался доказать им, что я принципиально не

мог на своей основе самостоятельно достичь совершенства великих. Поскольку в прошлые века именно для

этого молодых художников посылали на год в Италию, дав им "пенсию" от Академии с единственной целью

дать возможность поучиться у старых мастеров. Что если бы я все знал и умел, то не стал бы поступать к

ним, а и без них был бы уже широко признанным живописцем, и так далее.

Но их гоготала и скрипела целая толпа, нависшая надо мною, одиноким. И я чувствовал себя подавленным,

смятым и уничтоженным.

Я стер бы их в порошок и скатал бы из них лепешки, приди ко мне в те минуты моя настоящая сила. Но

как ни напрягался, я не смог вогнать себя в транс. У меня не вышло настоящей бурной речи, какие так

любил мой друг "римлянин".

Получился жалкий и унизительный детский лепет. После которого я собрал в холщовый мешок все свои

работы -- с которыми еще вчера летел к вершинам славы.

И вышел вон из зала.

Опозоренный, униженный в очередной раз, раздавленный и выплюнутый за ненадобностью.

Согнанный с Олимпа несколькими пинками под зад.

Я не верил в свою бездарность.

Бездарными оказались тупицы профессора, которые не смогли разглядеть во мне искру таланта.

Я знал, что талант у меня имеется в избытке.

Что его одного хватило бы на всех бледных отпрысков благородных художественных семейств, которые

сновали со своими папками по прохладным коридорам, принятые в сонм небожителей.

Меня не приняли лишь потому, что с их точки зрения я был совершенным плебеем.

Выскочкой из чуждых кругов.

Которому было отказано в самом праве получить художественное образование и стать наравне с теми, чьи

имена гремели на выставках и в каталогах.

Мой удел оставался характерным для нищего безродного художника: рисовать эскизы для сигаретной

рекламы да вывески частных лавочек.

Все еще дрожа от страшного удара, я спустился на улицу по широким и равнодушным ступеням.

Здесь все оставалось прежним.

Сияло солнце, звенели трамваи, гудели автомобили.

Шагали прохожие; кто-то даже смеялся.

И никому не было ни капельки дела до меня.

Маленького человека, которого вышвырнули из храма искусства.

О, какую злобную ненависть ощущал я сейчас в своей трясущейся от обиды и унижения душе.

Если бы я был военным и имел сейчас дивизион пушек -- я бы раскатал бы сейчас ненавистное здание

Академии изящных искусств вместе с унизившими меня профессорами. Разнес бы его в прах. Не оставив

камня на камня. Так, чтобы от величественного здания с колоннами и скульптурами осталось абсолютное

ровное место.

На котором потом можно будет разбить безмятежный яблоневый сад -- место встреч влюбленных

придурков...

Когда я осознал, что уничтожить вонючую Академию моими нынешними силами невозможно, я решил

поступить иначе.

Убить себя.

Да -- себя. В отличие от христианских ханжеских размышлений о неприкосновенности тела, вмещающего

бессмертную душу, восточные верования вполне допускали самоубийство. Как один из ходов на

бесконечном пути из одной жизни в другую.

А доведенная до бриллиантовой отточенности религия японских самураев вообще возводила

самоубийство в ранг высших благ. Единственный благородный выход в случае, когда силы исчерпаны,

задача не выполнена, и средств не осталось.

Мой случай подходил идеально.

Правда, я сначала хотел изломать, изорвать на мелкие клочки, а потом сжечь все свои произведения. Но

потом передумал: пусть ничтожные людишки, поставившие крест на моей судьбе, через сто лет любуются

моими картинами. И кусают локти, сознавая, какого гения проглядели и позволили ему уйти в мир иной.

И картины я решил сохранить..

Поэтому молча вернулся в свою съемную комнату, тихо сел на узкую кровать, застеленную колючим

солдатским одеялом, и стал обдумывать способ, каким лучше лишить себя жизни.

На полный серьез.

Я, восемнадцатилетний парень с полной жизнью впереди, которого всего-то навсего не приняли в свои

ученики бездарные тупицы-профессора -- у которых я вообще вряд ли мог научиться чему-то путному -- я,

полный сил и здоровья решил расстаться с жизнью.

В этот момент -- может быть, единственный за всю жизнь! -- я не вспомнил о маме. Которую моя внезапная

смерть уж точно бы свела в могилу раньше отведенного срока.

Настолько эгоистичен был я тогда в своем порыве.

Или причина крылась не в эгоизме -- а в тяжести удара, обрушившегося на меня.

Мне было трудно предугадывать свою дальнейшую судьбу. Сегодняшний удар казался самым страшным

за все предыдущие годы. И, вполне возможно, останется таким и на все последующие. На все

последующие...

...Какие последующие!

Я сидел и обдумывал способ.