Аноним -- - Незабудки

Наш дом напоминал не больницу, а открытый старый склеп. Где даже зажав нос, невозможно было не

задыхаться от заполнившего все вокруг трупного разложения.

Выплеснув из себя все, я тщательно умылся холодной водой и лишь тогда пошел к маме.

Подсознательно вдруг отметив, что я влетел в дом со страшным шумом - но не услышал даже слабого ее

голоса.

Неужели она уже умерла?!

Эта мысль, мгновенно лишив меня силы, сделала путь до маминой спальни длинным, как путешествие

вдоль экватора.

Ноги мои подгибались и не хотели идти, стали ватными, вообще прекратили существовать.

Я подошел к двери.

Она была закрыта.

Я взялся за холодную латунную ручку.

Я боялся позвать маму и не услышать отклика.

Хотя я знал, что возможно, сейчас открою дверь и увижу там уже мертвую, остывшую маму...

Мысль о том, что брошенная мной, мама имела в распоряжении сестру и еще каких-то родственников, и

вряд ли, умерев, осталась бы неприбранная в своей постели, не промелькнула в моем сознании.

Я рванул дверь, стремясь скорее увидеть самое ужасное...

Жуткий запах, который, вероятно, тек именно отсюда, казался просто невыносимым.

Но спальня была пуста.

И даже кровать заправлена.

Я стоял и трясся, как осиновый лист.

Уверенный, в том, что мама уже умерла, не увидев меня, я не сразу услышал за спиной осторожные шаги.

Я оглянулся.

Сзади стояла сестра с красными от слез глазами.

-- Мама ?... -- хрипло выдавил я.

-- В больнице... Позавчера увезли.

Я молчал.

-- Врач сказал, она умрет сегодня или завтра.

Я по-прежнему ни выдавил звука.

-- Эту ночь с ней была я. Она все время ждала тебя и просила...

Я не стал дослушивать.

Повернулся и побежал искать городскую раковую больницу, расположение

которой представлял себе с трудом.

Мама лежала в отдельной палате.

Хотя больница не считалась особенной.

Я вошел к ней -- и запах разложения едва не сшиб меня с ног.

У стены стояла койка.

Простая больничная койка.

Рядом тумбочка, стул, еще что-то.

А на койке, под серым одеялом лежало нечто, еще называвшееся моей мамой.

Она была жива.

Я слышал ее тяжелое, свистящее дыхание, которое наполняло всю комнату осязаемой бесплотной смертью.

Подойдя, я наклонился в маме.

Ссохшееся желтое лицо казалось неузнаваемым. От волос почти ничего не осталось. То ли они спутались и

были коротко острижены, то ли выпали в процессе болезни. Только кроткие голубые глаза смотрели прямо

и ясно. И совершенно бессмысленно.

Я склонился пониже.

В самом деле, широко раскрытые мамины глаза равнодушно смотрели в пустоту.

-- Мама, -- пробормотал я. -- Мама... Это я... Я... Приехал.

Она не отреагировала.

Мои ноги подкосились.

Я упал на ее грудь и обнял ее тело -- такое маленькое и сухое, что его уже

можно было поднять одной рукой.

Я шептал ей всякие нежные имена, какую-то детскую глупость, перемешанную со словами раскаяния, что

не приехал раньше и не смог ее спасти, отвести к лучшим докторам, и так далее, и тому подобное.

Я говорил сам для себя, чтобы заглушить в своих ушах страшное, предсмертное мамино свистящее

дыхание.

Судя по всему, до мамы не доходил уже мой голос и она вообще не понимала происходящего.

Тогда я выпростал из под натянутого к подбородку одеяла ее сморщенную желтую ручку, ставшую

меньше детской, и сжал в своей. Ладонь ее не отозвалась на мое прикосновение. Я взял ее крошечные

пальчики и осторожно, по одному, согнул вокруг своих, создавая иллюзию, будто мама держит меня за руку.

Пальцы послушно согнулись. А через некоторое время так же безвольно разогнулись.

Мама еще дышала.

И сердце ее пока билось.

Но она уже ничего не ощущала.

Я приехал слишком поздно.

Но все равно я опять упал на нее и принялся покрывать поцелуями родное, уходящее лицо.

Сейчас я снова казался сам себе маленьким мальчиком, которого обижают все, и который может найти

защиту лишь у мамы. Любящей и единственной на свете.

Мама не шевельнулась.

Я почувствовал, как у меня что-то мутнеет в рассудке.

Я встал и нервно зашагал по палате.

-- Мама! -- громко заговорил я какую-то полную чушь, полезшую мне в

голову. -- Тебе тут плохо. Я заберу тебя обратно. Тебя не кормят ничем нормальным... Я увезу тебя обратно

домой, и буду сидеть с тобой круглыми сутками. Буду готовить тебе домашнюю еду, и кормить тебя из

ложечки, как ты кормила меня маленького, когда я болел... И ты поправишься, поправишься,

поправишься...

Я все ходил и ходил и говорил, нес бред, от которого сам уже начал впадать в транс, когда слова

овеществляются и становятся зримыми и живыми. Настолько живыми, что несут в себе уверенность. И даже

не уверенность -- веру в спасение. В спасение, спасение... Потому что моя мама не должна была умереть.

Потому что с ее смертью мамы оборвется все, что еще удерживает в жизни меня самого...

И я говорил, говорил, говорил... Словно надеясь, что воспаленная лавина моих слов прорвется к маме

сквозь мутнеющую пленку сознания -- и она услышит и узнает меня.

А если узнает, то ей станет лучше и она не умрет.

Не умрет, не умрет...

Со скрипом распахнулась дверь, в палату вошла пожилая медсестра.

-- Это вы...Вы ее сын?

Я кивнул.

-- Явились наконец, -- в ее голосе звучало равнодушное раздражение. -- А она, между прочим, вас вчера весь

вечер ждала. И ночью бредила. И...

-- И... А сегодня? -- глупо спросил я.

-- Сегодня она уже ничего не понимает. Никого не узнает.

-- Может, ей домашней еды принести? Какого-нибудь бульона, или котлет с пара?

-- Хватились! -- злобно бросила сестра. -- Какая еда, какие котлеты. Ваша мать со вчерашнего вечера не может

глотать. Воду ей вводим через трубку. А сегодня с утра у нее уже не отходит моча.

-- Что?! -- переспросил я, не понимая, какая связь между моей личностью и не отходящей у мамы мочой.

-- Моча, говорю, не отходит! -- повторила она, глядя на меня с такой ненавистью, будто я был виноват и в

этом, и вообще во всей маминой болезни.

-- А что это значит? -- зачем-то продолжал уточнять я, точно запоздалый интерес к маминому состоянию

могло на что-то повлиять.

-- Что-что.. Это означает, что организм перестает функционировать. Отойдите к окну, мы сейчас ей катетер

попытаемся вставить.

-- Зачем? -- я уже не мог остановится; вопросы лились из меня такими же водопадом, как какая-нибудь речь

о живописи.

-- Затем, -- с неожиданным спокойствием пояснила медсестра. -- Что если моча застаивается внутри, то

организм отравляет сам себя продуктами своего распада.

Я молчал.

-- Ну-ка -- что я сказала? Отошел к окну и отвернулся, нечего тут смотреть.

Я повиновался. Уставился в синеющий под вечернем полусветом снег