Аноним -- - Незабудки

больничного двора. Но стекло, с наступлением сумерек теряющее часть своей прозрачности, отражало

призрак происходящего за моей спиной.

И я видел, как сестра откинула одеяло -- мне показалось, ко мне хлынула новая волна тяжелого смрада,

который я, побыв в палате некоторое время, уже почти перестал замечать.

Она подняла и согнула в голенях тонкие желтые мамины ноги и, раздвинув, принялась что-то делать

между ними. Этого зрелища я не мог выносить даже в отражении и закрыл глаза.

Зато наконец услышал мамин стон. Она хрипела тяжко, по-звериному; этот звук сам по себе накладывался

на равномерное свистящее дыхание, и мне сделалось настолько жутко, что захотелось бежать отсюда, даже

если бы для того пришлось выскочить в окно.

Сестра возилась долго, мама продолжала хрипеть. Потом опять загремела дверь, и, снова открыв глаза, я

увидел как к маминой постели приблизилось отражение мужчины в белом халате.

-- Что тут? -- отрывисто спросил он.

-- Ничего, -- отчаянно сказала сестра. -- Ни капли.

-- Н-да... Терминальное состояние, -- сказал врач и добавил что-то на латыни.

Сестра оставила маму в покое, уложила ровно ее ноги и прикрыла одеялом.

-- А это еще кто? -- спросил доктор, заметив наконец на фоне окна мою темную фигуру в роскошном черном

пальто с шелковой подкладкой.

-- С-сын... -- бросила она так, будто произнесла одно из грязных ругательств.

Я подошел к врачу.

Он молча смотрел на маму. Потрогал ей пульс, раздвинул веки и заглянул в зрачки.

И наконец поднял глаза ко мне.

У него было умное, усталое, измученное и равнодушное лицо в золотых очках.

-- Что... это? -- тихо прошептал я.

-- Это агония.

-- Маме станет лучше ? -- не удержался я от глупого вопроса.

-- Я повторяю -- это а-го-ни-я. Предсмертное состояние.

-- И...

-- Это может длиться несколько часов или суток. Возможно, в какой-то момент перед смертью она придет в

сознание и вас узнает. Но все равно это конец.

И развернувшись на каблуках, он ушел, обдав меня волной воздуха от разметнувшихся пол халата.

Сестра исчезла еще раньше.

И я остался вдвоем с мамой.

Вернее, с ее телом, с ее свистящим дыханием, перемежающимся редкими хрипами.

Мама продолжала время от времени стонать. Видимо, сестра с катетером причинила ей боль. Или она

стонала не от боли? Наверное, в таком состоянии человеческое тело уже перестает вообще что-либо

ощущать?

Я этого не знал. Я никогда не интересовался ни медициной ни биологией.

Я придвинул стул и сел рядом с маминой койкой.

Опять нашел ее руку и попытался взять в свою. Рука мамы была еще теплая но уже совершенно неживая.

Я наконец понял, что мама в самом деле умирает.

Что в эти часы, текущие незаметно и неумолимо, из нее убыстряющимся ручейком вытекает жизнь.

Ее жизнь. К которой так крепко привязана моя.

Мне стало жарко в душной палате.

Я снял свое пальто, кинул на подоконник -- туда, где уже валялась моя шикарная шляпа с широкими

полями.

Во дворе синева равнодушно превращалась в черноту.

Где-то что-то происходило.

Какие-то люди куда-то шли; кто-то спешил в гости, кто-то в театр или в оперу.

У всех продолжалась жизнь.

И только жизнь моей мамы была вынуждена оборваться.

Я прислушался к ее дыханию. Оно оставалось ровным и свистящим.

Я опять несколько раз позвал ее, потом снова приник к ее лицу. С тем же успехом я мог обращаться к

неодушевленному предмету.

Какой я был дурак и самовлюбленный эгоист.

Ведь я мог вернуться домой несколькими месяцами раньше. И застать маму, по крайней мере, в сознании.

И в самом деле обнять ее и принять напоследок ту нежность, которую она всегда на меня проливала.

Время словно остановилось в этой страшной палате.

За окном сделалось совсем темно.

Пару раз заглядывала сестра и, поджав губы, уходила снова.

Потом вдруг мне показалось, что дыхание мамы стало более прерывистым, а стоны -- громче и отчетливее.

Ей было плохо, она опять испытывала боль...

Наверное, ей надо было сделать укол.

Я выбежал в коридор -- искать сестру или врача.

Кругом светили тусклые лампы. Уныние и смерть гонялись друг за другом в пустом коридоре больницы

смертников.

Я обежал все несколько раз, пока неожиданно не наткнулся на врача.

Он был усталый и в золотых очках -- правда, я не был уверен, что этот тот же самый, я не успел запомнить

лица.

-- Стойте! -- крикнул я и схватил его белый рукав. -- Моей маме плохо, сделайте ей морфий!

-- Ваша мать умирает, юноша, - сухо ответил врач. -- Морфий ей уже ни к чему.

-- Но она стонет! Ей же больно! Сделайте ей морфий!

-- Ваша мать умирает, -- безразличным голосом повторил доктор и, высвободив рукав, зашагал дальше.

-- Нет, стойте! -- вдруг срывающимся грубым голосом заорал я. -- Вы, собачья свинья! Вы не можете бросить

так мою маму! Не... немедленно сделайте ей укол!

Даже не обернувшись на мой крик, врач исчез за поворотом коридора.

И я вдруг понял, что кричать бесполезно.

Все бесполезно.

Абсолютно все.

Мою маму здесь уже списали со счетов.

Недаром ее перевели в отдельную палату. Где ее смерть не окажет морального давления на соседок.

Таких же обреченных, разъедаемых раком, но все-таки еще верящих в собственное бессмертие.

Моя мама умирает.

И единственное, что мне осталось -- побыть с нею до момента смерти, как подобает нормальному сыну.

Я вернулся в палату.

Мама свистела и хрипела.

Мне вдруг показалось, что ей неудобно лежать.

Я приподнял ее невесомое тело и попытался взбить повыше подушки.

Судя по всему, маме и это было уже все равно...

Я снова сел рядом с нею.

И взял ее безжизненную руку.

Руку моей мамы.

Моей светлой мамы с лучистыми голубыми глазами.

Из чьего тела медленно уходила жизнь.

И столь же медленно, перетекая сквозь касание наших рук, убегала жизнь из меня.

Пуповина, некогда соединявшая меня с мамой была давно отрезана. Между нами оставалась лишь

мистическая, не существующая в природе связь.

Но она, как выяснилось, оказалось столь сильна, что жизнь вытекала из меня одновременно с агонией

мамы.

Капля за каплей, минута за минутой.

Я понимал, что это не так.

Что я здоровый молодой организм. А мама давно и смертельно больна.

Что все лишь переживания моей нервной, истерической натуры.

Что мама умрет так или иначе, но я сам так или иначе останусь жить.

Но...

Но я не мог сидеть тут, наблюдая процесс и дожидаясь маминой смерти.

Я встал.

Вернее, вскочил, опрокинув стул.

Подбежал к окну, надел пальто, схватил шляпу.

Вышел в коридор в надежде поймать медсестру.

Ее не было.

Весь трясясь, я вернулся к умирающей маме.

Свист ее дыхания наполнял не только эту душную палату.