Аноним -- - Незабудки

способностью плакать по любому поводу.

На мерзких родственников, сидящих в гостиной и перемывающих, с сестриных слов, мои косточки.

Аттестующих меня никчемной тряпкой и человеком, которому не следовало рождаться на свете.

На само мое рождение на свет в этой несчастной семье.

Обреченность быть не вполне бедным, но все-таки недостаточно состоятельным для того, чтобы

отправить маму хотя бы за границу. Где тоже не умеют лечить рака, но хоть смогли бы продлить ее жизнь

еще на несколько лет и облегчить страдания.

На весь мир, зачем-то создавший меня и бросивший в такую жизнь.

Меня трясло от выворачивающей наизнанку ненависти. И страшной, иссушающей злобы.

Прежде я тоже испытывал припадки слепой ненависти к отцу, унижавшему меня, исковеркавшему нашу

семью, не понимавшему ничего и всячески издевавшемуся над моими художественными наклонностями.

Сейчас, когда отец давно умер и сама неприятная память о нем стала тускнеть, объектом злобной

ненависти стала не его, в общем ничтожная персона.

Я вдруг понял, что страстно -- до судорог, до головокружения, до истерики со слезами -- ненавижу людей.

Всех окружающих меня: ведь среди них не осталось единственного человека. Мамы, ради которой стоило

жить.

Я ненавидел их, презиравших меня за никчемность и неприспособленность к жизни. Ведь они

принуждали меня жить, подчиняясь их законам.

О, если бы я нашел в себе силы сломать сам этот мир людей! Изменить его так, чтобы меня больше никто

никогда не посмел унизить. Чтобы я сам диктовал свою волю и единым движением руки...

Впрочем, это уже излишне.

Мне не нужно было от жизни ничего. Только уйти в иллюзорный мир своих картин и творить его по

своему желанию.

В свой мир, не имеющий ни чего общего с миром людей.

Из которого я не мог сейчас вырваться...

Господи, до какой же степени я ненавидел сейчас этот реальный, настоящий, загнавший меня в угол мир.

И если бы имел возможность -- уничтожил бы его одним махом. Пусть вместе с собой -- зато и вместе с

остальными, нанесшими мне непоправимые обиды и потери...

Я потряс головой.

Мне было плохо.

Очень плохо.

Но работа не ждала.

Если я хотел оставить за собой право именоваться художником.

Трясущимися руками я бросил на картон недостающие линии.

Открыл ящичек с красками, послюнил кисточку и принялся накладывать легкий фон.

Работа отрезвила меня.

Голоса в гостиной ушли за ватную стену.

Или это явились люди из похоронного бюро, привезли маму и, выгнав родню, принялись устанавливать

гроб в надлежащем месте?

Не знаю.

Но в голове моей тихонько зазвучали тонкие серебряные молоточки.

Сначала чуть-чуть, потом сильнее и сильнее.

И вот уже это были не молоточки -- а целый оркестр.

Мощный симфонический оркестр, игравший Вагнера.

Я помню, как полтора года назад, когда я еще вовсю тешил себя иллюзией "вольноопределяющегося", мы

с моим другом-римлянином и слушали Вагнера.

Тогда в опере давали "Валькирию".

Эта нечеловеческая, чудовищная музыка воспринималась мною уже не как нечто отдельно сущее, но

вместе с мощным эстетическим зарядом на некоторое время оторвала меня от земли, заставила забыть свое

несправедливое прошлое и нынешнее существование. Дала возможность подумать о будущем -- и оно на

секунду мелькнуло ошеломительным и прекрасным.

И сейчас, слыша в голове несуществующего Вагнера, я быстро доделал рисунок.

Положил кисть, отодвинул картон от себя, чтобы взглянуть на результат...

И ужаснулся, увидев странную и страшную вещь...

Незабудки уже на стояли сухими.

В стакане появилась вода.

Но она почему-то была красной.

Цвета той иссушающей меня ненависти, приступ которой я только что испытал.

Как получилось, что вместо черной и голубой красок, которые требовалось смешать, чтобы нанести

легкий серый фон прозрачной жидкости, я положил красную?

Но вышло ужасно.

Или... Или с каким-то странным намеком.

Вода впитала красный свет заката.

Заката маминой жизни.

И моей тоже.

Ведь я, которого даже мама порой называла "ненормальным", не мог назвать себя дураком.

И понимал, что с уходом мамы лишился источника силы и веры в себя.

И вряд ли решусь в третий раз штурмовать академию. Где меня уже не допустили к экзаменам. А если и

решусь, то опять провалюсь, причем с еще большим треском.

Закат, только закат.

Мама умерла, с нею уходит моя собственная жизнь.

А ну и пусть, отчаянно думал я, рассматривая рисунок.

Даже я, отрешенный от мира художник, давно чувствовал, что воздухе неспокойно. Все предвещало

большую войну. Которая случится не сегодня-завтра.

Знал я также, что ввиду найденных у меня психических отклонений и общей слабости здоровья меня

наверняка признают негодным и не возьмут по призыву, а отправят в какую-нибудь нестроевую часть.

Вагнер опять ревел во мне...

Меня - в нестроевую?

Этому не бывать.

Я знал, что с началом войны я обязательно прорвусь добровольцем в действующую армию, чего бы мне то

ни стоило.

А попав туда, буду лезть в самое пекло. На рожон и под пули. На любой войне всегда нужны люди,

которым нечего терять. И такой человек, как я, окажется чрезвычайно ценным.

А мне терять в самом деле нечего.

Умерла мама.

Умерла моя надежда стать художником.

А не имея надежды стать кем-то, прославить свое имя и оставить его в анналах истории, просто незачем

жить.

И я буду воевать так, чтобы пасть смертью храбрых.

Чтобы спокойно поживающей сестре пришло с фронта извещение.

О том, что сын ее отца -- никчемный слюнтяй, большеглазый истерик, льющий слезы и убежавший со

смертного одра собственной матери -- в самом деле герой. Спасший жизни десятку человек.

Да. Будет именно так.

Но...

Но я знал, что на войне все часто случается наоборот.

Погибают стремящиеся выжить.

И остаются невредимыми те, кому жизнь не нужна.

И я имею реальный шанс вернуться назад с той, еще не задуманной даже самими политиками войны.

Так может продиктовать моя карма.

Живым. И, возможно, невредимым.

Только уже иным, нежели теперь.

Иным...

Красная злоба на мир никуда не уйдет; искалеченное детство не забудется никогда.

Но у меня появятся силы.

И вот уж тогда я покажу всем, на что способен невостребованный художник. Отвергнутый

родственниками человек, закрывшийся сейчас в своей душной каморке над листком картона с незабудками.

Я снова взглянул на рисунок.

Вода по-прежнему была красной.

Но теперь она налилась не закатом, а рассветом.

Рассветом моей собственной новой -- еще не ведомой, но уже предугадываемой жизни.

Жизни, в которой я наконец встану в полный рост.