Владимир Колганов - Покаянные сны Михаила Афанасьевича

— Однако одними запретами тоже не удастся ничего хорошего добиться, — слышу возражение от очень уж серьезного юноши в очках.

— Верно. Но вот позвольте вас спросить: можно ли давать свободу преступникам?

— Конечно нет.

— А людям психически ненормальным, скажем, буйнопомешанным?

— Думаю, что нет. До тех пор, пока не вылечат.

— Ну а теперь ответьте вот на какой вопрос. Можно ли давать свободу людям, для которых не существует нравственных ограничений, которые готовы лгать, давать взятки, выискивать любые способы, чтобы обойти закон и увеличить прибыль?

— Хотелось бы для начала понять, кто будет тестировать людей. И как определить, соответствует ли человек заданным критериям?

— Да нет, никого не надо проверять. Несовершенство человеческой породы — это факт неоспоримый.

— Но есть законы… — не унимается очкарик.

— За выполнением законов следят все те же люди. Те же в том смысле, что такие же.

— И что делать?

— Выход один: совершенствовать породу. А по мере ее улучшения предоставлять все больше свобод.

— И какие же ограничения свобод вы предлагаете?

— Да ничего я не предлагаю. Просто сомневаюсь в правильности того, что власти делают. А результат может оказаться весьма и весьма прискорбным.

— Вы скептик, каких больше не сыскать…

— Совсем наоборот. Нас слишком много.

Произнося эти слова, я обводил взглядом сидевших в этом зале, надеясь увидеть сочувствие или понимание в глазах. Не знаю, так ли это, но мне показалось, что говорил не зря.

На этом лекция закончилась. Кое-кто попросил у меня автограф. Кто-то предложил продолжить спор. Да я бы с удовольствием, но не сейчас. Дайте насладиться успехом после выступления! Однако одна студентка оказалась очень уж настойчивой. По виду я бы ей и семнадцати не дал, очень миниатюрная, но не в моем вкусе, к сожалению. Все уже разошлись, и вот Энжи, так она представилась, предлагает взять у меня интервью для их студенческой газеты. Увы, в России до этого так и не додумались. Ну что ж, хотя бы здесь…

Однако не успел я ответить на все ее вопросы, как за стенами аудитории послышались чьи-то взволнованные голоса. Распахивается дверь, которую я вроде бы не закрывал, и в аудиторию входят двое полицейских… Опять?! Да сколько можно? Что я еще тут натворил? И в чем причина этого визита?

— Сэр! Вам необходимо пройти в участок вместе с нами.

— Это еще зачем?

Спасибо Энжи, все дословно переводит.

— Сэр! Обвинения в сексуальных домогательствах вам предъявит прокурор. А пока вы вправе хранить молчание и…

Дальше последовала обычная процедура задержания. Ведут по коридорам — хорошо, хоть без наручников. Сзади Энжи семенит, на ходу пытаясь объяснить:

— Ведь ничего же не было…

— Вас, мисс, осмотрит врач. Не исключено, что обнаружит признаки насилия.

А я даже не знаю, что сказать. Это же сколько можно? Что я им — мальчик для битья? Или, может быть, засланный казачок из погрязшей в разврате и анархии России?

В участке мне предложили ознакомиться с неким документом:

«Жители района Гринвич-Виллидж считают своим долгом выразить возмущение безобразным поведением заезжего русского писателя в стенах Нью-Йоркского университета. Его попытку склонить к развратным действиям студентку мы расцениваем как вылазку враждебного нам существа, как плевок в лицо американской демократии. Оставляя в стороне сущность его выступления перед студентами университета, выступления лживого и клеветнического, выставившего уважаемых людей в самом неприглядном виде, мы выражаем крайнее удивление позицией администрации университета, допустившей это мероприятие. Мы также уверены в том, что таким людям, как Михаил Покровский, не место в свободной демократической стране и более того — на всем Американском континенте. Мы ожидаем от администрации университета заявления об отмежевании от действий писателя-клеветника, писателя-развратника. От имени тысяч жителей района мы спрашиваем: куда идет Нью-Йоркский университет — к свободе или к пропаганде секса и насилия?»

Под этими словами было несколько десятков подписей. Когда только успели их собрать?

После допроса очутился в камере. О чем ночью передумал, лучше бы не вспоминать…

А вот наутро меня вызывает полицейский чин и говорит:

— Сэр! Вы должны покинуть территорию Соединенных Штатов и ближайшим рейсом вылететь в Европу. Если бы не вмешательство влиятельных лиц, все могло быть много хуже. Я должен проводить вас в аэропорт.

Уже в самолете Поль раз сорок извинился за этот инцидент. А в завершение, когда мы по глоточку выпили, сказал так:

— Надо же понимать, кому и что можно говорить. Одно дело — спорить с Джоном или же со мной. Но вот когда речь идет о подрастающем поколении — с ними так нельзя. Надо же щадить их неокрепшее сознание.

В ответ я только глубоко вздохнул. А Поль продолжал меня воспитывать:

— Ох, и досталось мне от Джона! Знал бы ты, чего мне стоило его переубедить. Узнав об этом инциденте, он сказал: «Да так этому блаженному и надо!» Когда же я пояснил, что под угрозой фильм, в который вложено немало денег, Джон смилостивился… Только поэтому ты здесь.

Честно говоря, мне на все на это было наплевать. Словно бы вычеркнул уже из памяти. И даже уверен был, что никогда об этом ничего не напишу и никому рассказывать о своих злоключениях не стану. А задумался я вот о чем. Вот так когда-то, но только в грузовом отсеке самолета тело Киры возвращалось из Америки назад, во Францию, в Сен-Женевьев-де-Буа, чтобы упокоиться под мраморной плитой на русском кладбище. Ну вот и я лечу, словно бы вслед за ней, словно бы пытаюсь ее догнать, чтобы сказать что-то очень важное. Но так уж происходит, что не успеваю, что всегда опаздываю. Увы, даже в Нью-Йорке не сбылось.

Нет, правда, этот город не по мне. Прав был Хемингуэй: жить там просто невозможно.

Вскоре после возвращения в Париж я написал сценарий. Впрочем, это слишком громко сказано, поскольку написал нечто среднее между сценарием и расширенным синопсисом. Однако выяснилось, что поторопился. И дело было не в том, что новичок, сроду ничего не писавший для кино. Причина оказалась не во мне, совсем в другом.

А дело в том, что Поль нашел режиссера не в Париже, как я предполагал, а по каким-то неизвестным мне причинам — в Москве! Я был изрядно удивлен, даже слегка обескуражен, поскольку успел посмотреть немало здешних фильмов и даже составил достаточно высокое мнение о мэтрах французского кино. Увы, все старания впустую!

Настал день, когда этот самый режиссер прилетел в Париж. В гостинице «Роял Монсо», на четвертом этаже, в шикарном номере deluxe должно было состояться собеседование. Имя у режиссера оказалось не простое, во всяком случае, для моего слуха непривычное — Илиодор. Я знал, что было время, когда в моде были довольно странные имена — Владлен или, скажем, Сталина, с ударением на последнем слоге. Из каких составных частей сложилось это имя, так и не сумел понять, в голову лезла только всякая чепуха вроде «Лио дорогая». Хотя не исключено, что смысл запрятан в этом «или» — как некий символ всегдашнего сомнения, без которого не мыслит жизни потомственный интеллигент.