Инна Кошелева - Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены

— Беру, — сказала хозяйка.

…Она вписывала его в какой-то реестр, а он смотрел на её ухо, просвечивающее даже в полутьме безоконного домика. Раковина, розовая, нежной округлой резьбы. На затылке плотный ежик коротких волос.

— Мне нравится эта линия, — сказал Витя, и, слегка дотрагиваясь, провёл рукой от затылка до шеи.

— А мне — эта. — Кэроллл прошлась авторучкой по ширинке Витиных джинсов, преувеличив имеющийся изгиб.

Ого! Сказано было без вызова и без смущения. И уж без всякой игривости точно. Отстань, мол, отцепись, не удивишь ты меня своими штучками.

— Ты феминистка?

— Я — это я. Мать, кажется, была одно время феминисткой. Сначала они с отчимом хипповали, а когда тот смылся, она стала мужененавистницей. Кем ещё можно быть среди вас, козлов и сексистов?

— Ну, так-то за что?

— Ты даже не скрыл удивления, что я боцман. Не капитан, заметь. Яхта моя, капитана я наняла, как тебя, по контракту. Могла бы и сама, я взяла полный курс вождения. Но не люблю ответственности за жизнь других и потому выполняю обычную женскую работу на корабле, веду домашнее хозяйство. Порядок, чистота, пища… Но даже это тебя поражает.

— Извини. Но… Каково тебе… такой… — Он так и не подобрал слова. Красивой? Соблазнительной? Не то, не здесь. — Такой, — повторил, — среди мужиков? Одной женщине? Долгое время?

— Увидишь каково. Приставать бесполезно. Партнёров выбираю я. Вчера капитана, сегодня шкипера.

— Да… — только и сказал Виктор. — Ну, времена, ну, нравы! — Сказал по-русски, так что Кэролл на эту реплику не отреагировала.

На яхту их доставили спасатели.

Рыбачий катер то и дело вскидывался, будто решал — улечу, и тут же бухался на металлизированную гладь моря — мол, передумал. И вверх-вниз взлетало перед глазами огромное алое солнце, уже севшее на воду.

Пареньки укладывали сеть, а Витя с американкой сидели на скамеечке у кормы. Сидели тесно: её плечо касалось его плеча, он чувствовал её бедро, колено, верх икры — через два слоя джинсовой ткани текло в него дивное живое тепло. А боковым зрением видел точно выверенный гармонией профиль с коротким носом и круглым затылком. И тонкую шею, подчёркнутую в сумерках воротником светлой блузы.

И жизнь, недавно лениво откликавшаяся на скучные и однообразные события, вдруг преобразилась. Она шла на него извне, проникая в каждую клеточку тела и возвращаясь от сердца волнами благодарности, что есть мир, есть он, море и эта женщина. Так хорошо, так просто и бессловесно, так тревожно!

Семь футов под килем!

…Первой стоянки он не заметил. Пока загружались на Кипре водой, увидел несколько пляжных див без верхней части купальника. Для его хайфских стриптизерок обнажить грудь — означало последний, самый нелёгкий этап работы. Здесь это делалось без акцентов, само собой. Отбрасывались в сторону косыночки и лифчики, и дерзкому солнцу подставлялись созревшие плоды. Грудки были прелестны, но не будили желания и воспринимались вполне отвлечённо. Скульптурно. Или вообще не замечались в рабочей суете.

Витя до блеска отмыл кубрик. Даже при его умении делать всё быстро и расчётливо, приготовить обед на восемнадцать человек было не просто. В первый день он замотался. Впрочем, все же заметил, как славно справляется со своими обязанностями боцман-красотка. Не командуя и не контролируя, она плавно направляла весь палубный быт к очередной цели, появляясь вовремя там, где нужно.

— Через десять минут обед, верно? — улыбнулась Вите именно тогда, когда борщ в котле уже закипел. Было ясно: всё держит в своей стриженой гордой головке, возвышающейся над грубым матросским воротником.

Слово «синий» ничего не говорит о пропитанном белым лунным светом кобальтовом следе от судна. И лёгкий, и глубокий, и тёмный, и мерцающий… Яхта шла на парусе, вспарывая острым носом чёрную толщу и раскладывая её надвое, как гигантский плуг. Витя знал, что за бортом даже не океан — всего лишь море среди земель. Средиземное. Но, как в дни Творения — во всем мире были только воды и небеса. С молчанием и мощью, впервые увиденные им — воды и небеса.

Затерянный, жалкий, подчиненный всему, что вокруг, почему он возомнил, что может изменить что-либо на своём пути? Песчинка, волей случая одарённая сознанием… Зачем он ушёл из стен, что скрывали обступающий его страшный космос? Почему вышел из своей крепости, удалился от Манечки, от Мишки и Сашки, от успокаивающих запахов родных волос и ладошек?

Витя быстро спустился в каюту, которую делил с матросом из Турции. Но здесь было душно от запаха табака и тесно от мелких вещей, разбросанных всюду в том беспорядке, который выдаёт мужское жилище: вперемешку пепельницы, трубки, бельё расчёски, бритвы, книги, авторучки… Схватив саксофон, он снова вышел на палубу.

Пристроившись на корме, сначала наигрывал тихо. Для себя. Это был блюз, рассказывающий о повседневном бытии. О милых касаниях рук над кухонным огнём, о мимолетном, ничего не значащем обмене словами за общим столом, о буднях, которые заставляют забывать об одиночестве и смерти, забывать о громадах гор, о ночном океане, над которым носится вечный дух, творя время.

Стараясь уйти от мысли о затерянности в пространстве, Витенька раскачивался в такт движению яхты. Дыхание становилось всё свободнее, ритм вписывал его в мир, которому только что он противостоял. Страх уступил место упоению одиночеством, неприкаянностью, душа рванулась вверх, к центру вселенной. И снова влево, вправо, к земле, к яхте…

Тот, кто видел его со стороны (а его видели), подумал бы о тоске. Это была поза невыразимой тоски… Не хватало только обхватить голову…

Но звук набирал дерзкую силу. И Витя вступил в диалог на равных с мирозданием, и это было возможно и позволительно.

Позволительно? А не мешает ли он команде?

Витя резко остановился: ночь. Да и вообще, можно ли здесь громко?

— Играй! Играй! — услышал он голос Кэролл. — Играй!

Как он увидел её в темноте так отчётливо? Она сидела на корточках, прижавшись спиной к борту. Увидел её руки, подпирающие лицо. И даже глаза увидел. Расширенные, неподвижные.

В Салониках она попросила Витю сойти с ней на берег. Капитан — американец-верзила ирландской породы (с голливудскими героями и президентом Клинтоном его роднил так называемый волевой подбородок) заворчал: «Где место матроса? Кто сделает срочную работу?»

— Найми, если надо. Я оплачу, — бросила Кэролл через плечо, сходя по шаткому трапу на берег. Она шла, как балерина, на носочках, едва касаясь ногами доски и балансируя руками. Держаться за верёвочные перила можно в матроской робе. А на ней было маленькое чёрное платьице без бретелек. Начинаясь ровной линией чуть выше груди, оно даже и не стремилось к коленям, короткое — это мягко сказано. Зато на шее был белый кружевной воротничок. Вместо колье, вместо цепочки — полоска ручной вязки на голом теле. И бантик из белой ленты, где ярёмная ямочка. Бантик возвращал к девичеству, к детству даже. А тело — зрелые плечи, ложбинка, на которую указывали кончики ленты, говорили о хорошей женской поре, Кэролл было двадцать шесть, как Витя узнает позже. Белые туфли на низких каблуках, какие обычно носят отроковицы, тоже работали на путаницу времён и ролей.