Патрик Несс - Жена журавля

Она была всем, чего только Джордж желал для своей студии.

И она стоила того — спасибо шедевру, что висел на стене прямо над нею. Шедевру, созданному в основном Кумико. Но по ее же словам, вклад Джорджа был неоценим, и потому он должен был получить ничуть не меньше половины суммы, которую платили покупатели табличек.

Но даже это было очень и очень немало. После продажи второй таблички (сжатый кулак против женского профиля) женщине, которую привел самый первый их покупатель, они в течение недели продали третью, а потом и четвертую друзьям этих первых двух. Никто из новых клиентов (явно небедных и просто пугающе обаятельных) не приобретал их картинки в погоне за модой (да и откуда ей было взяться, ведь они появились буквально только что), напротив, все они словно находились в сетях какого-то наваждения, как и первые покупатели. Один из них, руководитель какой-то креативной компании в дорогом черном галстуке поверх дорогой черной рубашки под дорогим черным мягким пиджаком, при взгляде на последнюю их работу — перьевые лошади Кумико, несущиеся табуном с холма к реке из словесных волн Джорджа, — не сказал вообще ничего, а только прошептал: «О, да…», перед тем как вручить толстенную пачку банкнот скандализирующему Мехмету.

А потом кто-то — вроде бы из покупателей — подбил один из некрупных, но влиятельных журналов о современном искусстве взять небольшое интервью у Джорджа — а не у Кумико, хотя она и просила его обеспечить их работам как можно больше публичности, — как у «потенциально восходящей звезды», и уже до конца недели они не только собрали целую кучу заявок на еще не законченную на данный момент пятую табличку, но и получили от арт-дилеров приглашения на несколько деловых встреч и даже на одну презентацию.

От приглашений Джордж отказался — в основном потому, что Кумико не хотела вовлекать в их творческий процесс чужих людей, — но теперь это уже мало что значило. Слухи о них расползались, и Джорджу, похоже, даже не пришлось этому как-то поспособствовать.

— Ну и шумиху вы подняли! — весьма раздраженно сказал Мехмет после того, как они отправили пятую табличку почтой покупателю из Шотландии, которого даже в глаза не видели. — Бог знает из-за чего.

— Если бог и знает, — ответил Джордж, — то мне он про это не говорит.

Кумико тем временем не вмешивалась в коммерцию, предоставляя это Джорджу, и занималась творчеством уже в промышленных масштабах — задействуя любые фигурки, которые он вырезал из очередных книг, и комбинируя новые захватывающие композиции из элементов, которые, казалось, не были изготовлены только что, но существовали всегда и лишь ждали, когда же их соберут воедино, чтобы их древняя сущность проявилась в полную силу. Она работала над новыми картинами, но также добавляла вырезки Джорджа и к табличкам своей приватной коллекции — той, которой он до конца не видел. Эту коллекцию она держала в секрете и ничего оттуда на продажу не выставляла, но за всеми остальными ее работами уже выстраивались в очередь люди, расхватывавшие копии шестой и седьмой таблички всего через несколько часов после их завершения и предлагая за них совершенно безумные суммы. Безумные даже в сравнении с себестоимостью их распечатки на роскошном принтере, который, конечно же, могут позволить себе только самые приличные на белом свете издатели.

Это было божественно. Это было его. Это казалось почти нереальным.

— По-моему, как-то все… — Он повернулся к Мехмету: — Может, я чего-то не понял? Как это все получилось?

— Я не знаю, Джордж, — ответил тот. — И вряд ли кто-нибудь знает.

— Ты не находишь это странным? — спросил он Кумико, когда та намыливала ему волосы шампунем.

— Отклонись назад, — попросила она.

И когда его голова оказалась над раковиной, он продолжил:

— Все вдруг сбежались. Так внезапно. И стали хватать с таким голодом. Так и кажется, будто…

Он не закончил. Ибо так и не понял, что именно ему кажется.

— Я сама удивляюсь, — ответила Кумико, смывая шампунь водой из чашки.

После чего отжала ему волосы, усадила его на стуле ровно и принялась расчесывать мокрые пряди, держа наготове ножницы в другой руке.

— А я так просто ошеломлен, — сказал он.

Он почувствовал, как ее рука на секунду замерла в едва заметной нерешительности, прежде чем расчесать и подрезать очередную прядь.

— Ошеломлен в хорошем смысле? Или в плохом? — уточнила она.

— Даже не знаю. Просто… ошеломлен, и все. У меня не было ничего. Лишь хобби, которое тоже не значило ничего. Пустая трата времени. А потом вдруг появляешься ты… — Он посмотрел на нее. Она повернула его голову так, чтоб было удобней стричь дальше. — И все это появляется вместе с тобой. И…

— И? — Она подрезала еще один локон — ловко, точно заправский парикмахер.

— Да ничего, пожалуй, — смутился он. — Просто начали происходить все эти невероятные вещи. И продолжают происходить.

— И это лишает тебя сил?

— Ну… да.

— Хорошо, — сказала она. — Меня тоже. Я не удивляюсь тому, что ты сказал про голод. Мир всегда голоден, хотя часто не знает, по чему именно испытывает голод. И насчет внезапности ты прав. Это и правда весьма примечательно, согласен?

Она снова причесала его, готовясь еще подравнивать. Решение постричь его она приняла, не задумываясь. Он просто сказал, что собирается подстричься в местной парикмахерской, которую держали два брата-бразильца — поразительно молодых, по-заморски обаятельных и ужасно бестолковых, — и она тут же предложила: «Давай, я сама».

— Так где ты, говоришь, этому научилась? — уточнил он.

— В путешествиях, — ответила она. — К тому же это не сильно отличается от того, что я делаю с табличками, ты не находишь? Считай, это моя вторая профессия.

— Я бы никогда не осмелился кромсать твои волосы так, как кромсаю книги…

Он почти физически ощутил тепло ее улыбки, растекающееся за его спиной по маленькой кухне, пока он сидел на стуле со старой простыней, повязанной вокруг шеи, над расстеленной под ногами газетой, на которую падали обрезанные клочья его шевелюры. Он закрыл глаза. Да, он ощутил ее. Рядом с собой. Ее дыхание коснулось его шеи, как только она склонилась чуть ближе.

— Я люблю тебя, — прошептал он.

— Знаю, — шепнула она в ответ. Без малейшего упрека.

Ее знание доставляло ему удовольствие, и обычно этого было достаточно. Но теперь ему вдруг почудилось, что этого недостаточно. Он захотел спросить: «А ты меня?» — и тут же устыдился. Каждый раз, когда она отвечала так (впрочем, не очень часто), ему приходилось сдерживаться, чтобы не требовать от нее подтверждения.

Все-таки он очень, очень мало знал о ней. До сих пор.