Хоакин Гутьеррес - Ты помнишь, брат

Маркиз пытался улыбаться, но я видел — руки его дрожали; я поспешно отодвинул от него полный стакан, иначе он бы его опрокинул.

— Да, это так! — пролаял он, брызгая слюной. — Найдись сейчас хоть сотня Боливаров [41] Боливар Симон (1783 — 1830) — национальный герой Латинской Америки, руководитель борьбы за независимость испанских колоний в Южной Америке. или Сандино, все равно, даже такое вливание не оздоровит нас, не спасет от разложения. Да притом вливания подобного рода возможны в лучшем случае раз в сто лет, тут в аптеке лекарства не купишь.

— От какого размножения? — спросил прыщавый поэт.

— От разложения, идиот!

— Да, я его вижу, вижу его, он идет, — завопила вдруг в трансе Карлота, — он идет, завернувшись в знамя. Я вижу его глаза!

Шум еще усилился. Мы уселись вдвоем на полу в уголке.

— Будь здоров, Маркиз, друг!

— Будь здоров! — За кого пьем?

— За Сандино, за Панчо Вилью [42] Вилья Франсиско (1877 — 1923) — руководитель крестьянского движения в период мексиканской революции 1910–1917 гг. Панчо — уменьшительное от Франсиско. , за Тупака Амару [43] Тупак Амару — имя, под которым известен Хосе Габриэль Кондорканки (ок. 1740 — 1781), руководитель крупнейшего восстания индейцев в Перу. Был схвачен и казнен испанцами. !

— А за Рекабаррена [44] Рекабаррен Луис Эмилио (1876 — 1924) — один из основателей Социалистической рабочей партии Чили (в 1912 г.), преобразованной в 1922 г. в Коммунистическую партию Чили. ?

— Ладно, давай, согласен.

— А за Марти [45] Марти Хосе (1853 — 1895) — национальный герой Кубы, писатель, основатель Кубинской революционной партии. На Кубе его называют Апостолом. ?

— За Апостола уж конечно обязательно. И за Сапату.

А за всяких там айа и бетанкуров — ни за что на свете.

Он несколько раз повторил «ни за что на свете» и вдруг, к моему изумлению, разрыдался.

Подбежала фиолетовая девушка, опустилась; возле нас на колени:

— Вы что тут делаете? Я тоже хочу.

— Тосты поднимаем.

— За кого?

Маркиз вытер лицо полой.

— За Приапа.

— За кого?

— За Приапа, любовь моя, за бога Пропонтиды. За того, кто вложил в мужчину желание, а в женщину страсть.

— Прелестно, за него, за него! — воскликнула она радостно.

С этой минуты комната словно наполнилась стаями морских коньков, сверкающих всеми цветами радуги медуз, каких-то чудищ… плясали туманные вихри. Никто не понимал ничего. Вавилонское столпотворение, да и только. Раскупоривали еще и еще бутылки, каждый тянул фальшиво свое. Донья Памела преподнесла Маркизу несколько платочков с вышитым в уголке «М». «Пусть высморкается! Пусть высморкается!» Верни совсем одурел — схватил сосуд с сердцем художника и, поливая всех формалином, декламировал «Быть или не быть». Карлота расстегнула на мне рубашку, а я люблю, когда меня любят, и шумное веселье мне тоже по вкусу. Ну и ночка, ну и пьянка! Я совру, если скажу, будто все хорошо помню. Ах, да, помню еще вот что: фигуры спящих в самых причудливых позах, очередная Эусапиа Палладино поводит глазами, из-под кровати несутся подозрительные вздохи, Маркиз храпит, фиолетовая девушка вообразила себя Айседорой Дункан, а добрая, кроткая донья Памела пытается уложить поудобнее торчащие из кресла явно лишние ноги, подбирает окурки и скорбными глазами созерцает дыры, прожженные в ковре.

Я проснулся очень поздно, часа в два или в три; голова — как пивной котел.

— Маркиз, вставай. Добудь мне где-нибудь таблетку аспирина.

Маркиз свернулся под одеялом, будто песик, и не отзывался. Я протянул руку, сорвал одеяло.

Как очищенный банан, как бокал клубники со сливками, лежала Фиолета на кровати Маркиза. Вот так сюрприз! Я ущипнул ее.

— Ты здесь как оказалась, чумовая девчонка? Проснись!

Она села на постели, протирая глаза:

— Где я? Что случилось?

— Ты у себя дома. Сию минуту мамочка принесет тебе чашку шоколада.

Она смешно взвизгнула и закрылась простыней.

— Ты кто такой?

— Я? Заколдованная лягушка.

— Какой ужас! Не смотри на меня. У меня язык одеревенел; пить хочу. — Она вдруг надулась. — А Маркиз где? — Я пожал плечами. — Знаю я, знаю, эта жирная старуха все время за нами следила, — заговорила она сердито. Умела его к себе. Околдовала она его.

Ты уверена, что это так?

Ну, а где же он тогда?

Поищи. Может, у тебя в постели.

Негодник! — Она глянула через обнаженное плечо, словно только сейчас меня заметила. — А ты кто такой? Что ты здесь делаешь? На дне рождения был?

— Кажется, был. А ты как думаешь?

— А, да, теперь вспоминаю. Ты меня хотел загипнотизировать издали, и ничего не вышло. Сел в калошу!

— Кто знает! Бывает гипноз замедленного действия, не слыхала? А иначе, подумай, как бы ты оказалась здесь?

Она все оглядывалась вокруг:

— Фу, какая у тебя скверная комната. Ни одной Картины. Голые стены — прямо ужас. А ты — Педро Игнасио, верно? Я теперь вспомнила. Ух, до чего же холодно!

— Принести тебе выпить? Я вчера спрятал одну бутылку.

— Нет, что ты, я и так слишком много пила. Слушай, у меня есть репродукция Гогена. Я тебе подарю. Ой, ну как же мне согреться?

— Мое одеяло не теплей твоего, но если тебе кажется, что теплей…

Не успел я договорить, как она выпрыгнула из постели, словно кролик, и нырнула ко мне.

— Ох, как хорошо! У тебя гораздо мягче, — она закрылась одеялом до подбородка, — знаешь, какая у меня есть картинка? Таитянки с подносом, а на подносе плоды манго.

— И груди у них здоровенные, прямо на диво, да?

— Да. Перестань, что это такое? Не надо пока. Ты же видишь — я волнуюсь.

— Боишься опоздать на занятия?

Она сморщила носик:

— Я уже несколько месяцев не хожу. Если бы папа знал… Нет, я совсем о другом беспокоюсь.

Она была мягкая, нежная. Очень нежная.

— О чем же?

— Нет, не скажу. — Она отталкивала меня коленями и чуть было не… — Боюсь даже выговорить. — Ее слегка трясло.

— Скажи, что за важность.

— Я так боюсь.

— Ну, тогда не говори. И катись отсюда, а то я упаду. А чего ты дрожишь?

— Не от холода, не думай.

— Давай катись отсюда! Или лучше скажи сразу. Может, как скажешь, тебе легче станет. — На щеке у нее было пятно от вина. Я послюнил уголок простыни, стал вытирать. Заодно размазались и брови.

— Маркиз. — Она помолчала, испуганная. — Я его вижу. Он весь в крови. Целая лужа крови.

— Ты всегда такие вещи видишь?

— Не всегда. И это не вещи. Это называется предвидение, — поправила она.

— И что? Маркиз умрет или его убьют?

Она покачала головой — не то утвердительно, не то отрицательно.

— Ты ничего не можешь сделать?

— Я много чего могу сделать, — Небритым своим подбородком я прижался к ее спине. Она вздрогнула. Кожа у нее была такая тонкая, что казалось, светится изнутри, будто китайский фонарик.