Хоакин Гутьеррес - Ты помнишь, брат

— Выбрось из головы. Я тебя убью.

— Да что с тобой? Он тебе предложение сделал, что ли?

Она стала разглаживать на себе ладонями юбку, улыбалась, как бы погруженная в воспоминания.

— Нет, нет…

— Правда? Может, ты забыла?

— Он меня почти на пятнадцать лет старше…

— Ну и что? Чаплин женился в девяносто пять на Юне [46] Чарли Чаплин женился на Юне О'Нил, дочери известного американского писателя и драматурга Юджина О'Нила в 1942 г., т. е. в возрасте 53-х лет. , а ей было четырнадцать. И потом, Маркиз ведь очень красивый.

На этот раз смех, звенящий, как колокольчик, охватил все ее тело, забрался под свитер; маленькие груди дрожали.

— Бедненький уродец, не надо так говорить!

— А тогда за что же он тебе нравится?

— За что же еще? За ум, конечно, как и ты. Что ты не дурак, в этом я уже убедилась.

— Ну ладно, согласен. Скажу ему все, что ты хочешь, но только с одним условием.

С каким?

Подойди-ка поближе. Зачем?

Подойди, тогда скажу. Не могу же я кричать во все горло.

— Не подойду. У тебя опять глаза страшные. Лучше бы ты использовал свою гипнотическую силу как-нибудь по-другому. Почему у тебя лицо такое?

— Уж какое есть. Другого у меня нет.

— А, знаю: ты похож на Жана Габена.

— На Жана Габена? Не думаю. В школе меня дразнили пауком. И еще говорили, что я похож на лошадь.

— Да, и на лошадь тоже. Немножко. Подбородок чересчур длинный. Я бы тебе его укоротила. Вот тут. — Она подошла ближе и показала пальцем, где именно хотела бы укоротить мой подбородок. И в эту минуту послышались шаги Маркиза.

— Сделай вид, что спишь, — прошептала она, личико ее исказилось, она на цыпочках отошла от меня, встала у гардероба. — Пожалуйста!

Я повернулся лицом к стене и слушал, как Маркиз открывает дверь. Вот он остановился на пороге. Плотную тишину изредка буравили долгие печальные звуки рога.

— Привет.

Маркиз не ответил. Открыл гардероб. Сейчас он увидит купальный халат, простыню и догадается обо всем, подумал я.

— Привет, — повторила она скорбно.

— А, ты здесь? — Голос его дребезжал от волнения. — Уйди, исчезни. Испарись! — Он, видимо, толкал ее к двери. Оба тяжело дышали.

— Но, Рафаэль…

— Никогда не называй меня Рафаэлем, тысячу раз тебе говорить! Я — Маркиз, жалкая кукла! А еще вот что запомни: не смей соваться в мое будущее. Я уж сам разберусь, что со мной будет.

— Да что ж я такого сделала, медвежоночек?

— Вчера вечером. Вчера вечером ты вздумала молоть пакую-то чушь, будто видела на мне кровь. А у меня рубашка была вином облита, только и всего.

— Нет, это не вино, а кровь!

— Ничего подобного, вино. И знай: мое будущее касается меня одного. А теперь прости-прощай, как поется в танго. Ступай ко всем чертям. Чао! И не появляйся, пока у тебя не вырастут обе брови. Поглядись в зеркало, чучело! У тебя же только одна.

— А ты тоже хорош! — закричала она вдруг. — Целую ночь напролет валялся с этой голштинской коровой, с этой жирной свиньей! Хотя что тут удивительного, вы ведь одного возраста.

— Ты смеешь?.. Ты смеешь упоминать о моем возрасте, ангел игрушечный из уцененки!

Маркиз, видимо, вытолкал ее из комнаты. С силой захлопнулась дверь, и снова стало слышно безутешное мычание рога. Маркиз подошел к моей кровати, постоял, я слышал над собой его прерывистое дыхание. Потом он куда-то скрылся и снова вернулся, бормоча что-то несвязное. Открыл балконную дверь, вышел и стоял долго, очень долго.

Я вспомнил вдруг про стертую бровь и не удержался — расхохотался громко. Маркиз бурей ворвался в комнату.

— Хорош! Притворяется, будто спит! Мало этого — он еще и смеется!

— Как же не смеяться? — Я высунул голову из-под одеяла, — Мне снился цирк. «Послушай, Редька», — говорил клоун Латук…

— Редька? — Он подошел к моей кровати. — Должен тебе сказать, что как-то раз в Боливии, — он сжал зубы, — в Боливии один тип, которого я считал своим другом, осмелился…

— Это оттого, что ты поехал в Боливию.

— Моя месть была чисто восточной, столь утонченно-жестокой, что я до сих пор горжусь, вспоминая о ней.

— Ну, а к чему это все? И кроме того, плевать я хотел на твои угрозы.

Он сжал кулаки:

— Ты что, дурачком меня считаешь?

— Нет, дурачком не считаю, это точно. Скажи лучше, мне интересно, что ты в Боливии делал? В каком году ты там был? При Вильярроеле? Его разве не вздернули на фонарь?

Маркиз отошел к гардеробу, стал смотреться в зеркало.

— Для тебя тоже готов фонарь, правда-правда. Ты Карлоту спроси, она наверняка твое будущее видит и там — фонарь.

Идиот, невежда. Вовсе не при Вильярроеле, а при Горцоге. И, чтоб ты знал, я был государственным советником по делам печати. Звание мое звучало, конечно, по-другому, потому что я иностранец. Но если тот тип мне еще рва встретится…

Гордиться будет он. В самом деле, ты слышал, последние вести из Боливии весьма неутешительны. — Он вытаращил на меня глаза. — Ладно, Маркиз. — Я сел на прокати. — Давай поговорим. Ты сам во всем виноват. Как тебе пришло в голову оставить ее здесь в постели одну? Я что, по-твоему, евнух, а ты — султан? И потом, я же не знал, что ты так ею интересуешься. И, да будет тебе известно, она всю ночь просто бредила тобой.

— Заткнись. Катись со своей брехней куда подальше.

— Нет, серьезно, все время твердила: «Рафаэль, Рафаэль, Рафаэлито…»

Огромная туфля Маркиза пролетела над моей головой, стекло балконной двери уцелело чудом.

Точнее целься, растяпа. А вот скажи лучше, что ты Во свинство про меня рассказывал?

— Про тебя?

— Да, про меня.

— Я — про тебя? Столь незначительные темы меня не занимают.

— Ты уверен?

— Еще бы. Неужто ты в самом деле воображаешь, будто твоя персона может представлять для кого-то интерес и служить предметом беседы?

— Тогда скажи другое: не собираешься ли ты описать свои похождения в Боливии?

Маркиз замер на своей кровати:

— Сам пиши. Я могу тебе все рассказать. — Он лег и одной туфле, потом высунул из-под одеяла ногу, сбросил туфлю (я впервые увидел страшный шрам у него на икре).

Маял туфлю, подержал некоторое время, поглядывая на меня, потом швырнул ее в дверцу гардероба и повернулся лицом к стене.

Так ты же сразу врать начнешь. Я уже давно заметил: ты думаешь на один манер, чувствуешь — на другой, а живешь — на третий. Словно утконос.

Это еще что за фигация?

Зверь такой, очень редкий. Живое ископаемое. Свинья, откладывающая яйца, млекопитающее с утиным клювом…

— Как же можно сосать молоко клювом, идиот!

— Есть такой. Можешь посмотреть в энциклопедии.

— И как, ты говоришь, он называется?

— Утконос.

— Ну так ты возьми себе это слово вместо псевдонима. Педро Игнасио Утконос. А то Педро Игнасио Паласиос — хуже не придумаешь. Папаша твой здорово, видно, был чокнутый, что так тебя окрестил. Впрочем, для таких дерьмовых рассказиков…