Виктор Левашов - Третья половина жизни

«Из Иркутска. Норильск, Зарембо. Ваш наряд овса аннулирован. Доведите норму до трёх килограммов. Используйте для лошадей отходы, пыль от действующих мельниц. Проявите гибкость, изворотливость. Федотов».

«Из Норильска. Иркутск, Федотову. Ближайшая мельница находится за две тысячи вёрст. Сократить норму овса до трёх килограммов невозможно, минимум шесть. Лошади очень изнуряются в тяжёлых условиях. Это не материк. Осенью кормили мукой, лошади болели. Пора знать условия Норильска и не смешить людей, работающих на Севере. Зарембо».

«Из Норильска. Срочная. Москва, Воронцову. Положение Норилькстроя критическое. Добивайся любыми способами организации обоза из Красноярска в 15 – 20 лошадей для перевозки 400 – 500 пар сапог, машинного масла, спирту, полушубков, гвоздей. Спеши. Зарембо».

«Из Москвы. Срочная. Норильск, Зарембо. Работники Цветметзолота Москвы относятся к Норильску с полнейшим бюрократическим равнодушием. Делаю всё возможное. Пока безуспешно. Воронцов».

«Из Норильска. Молния. Москва, ЦК. Копия ЦКК. Всё испробовано, нет больше терпения, обращаюсь в ЦК. До сих пор нет ясности в развёртывании Норильскстроя. Цветметзолото Москвы и Востоксибзолото Иркутска наши требования развёртывания строительства оставляют без ответа. Послали в Москву коммуниста инженера Воронцова с полными данными. Цветметзолото бюрократически затирает вопрос. Прошу помощи и проверки, иначе будем тратить из года в год колоссальные средства без толку. Прошу вызвать Воронцова для детального освещения вопроса или заставить нас замолчать. Директор Норильскстроя Зарембо».

«Из Москвы. Молния. Норильск, Зарембо. Вопрос Норильска с мёртвой точки сдвинут. Помогли твои телеграммы в ЦК Норильск выделяют в самостоятельный трест. Ставится вопрос перед наркомом о придании ему значения ударной стройки. Воронцов».

1934 год. Принято решение о строительстве на Нулевом пикете рудника и посёлка на 14 тысяч жителей. Проектом предусматривается, что в климатических условиях Заполярья могут работать только мужчины-одиночки не старше 35 лет. Максимальный срок работы два года с последующим обязательным полугодовым лечением в санатории.

1935 год. Норильскстрой передан в ведение Главного управления лагерей НКВд. Начальником назначен Матвеев В.З. С началом навигации на енисее из Красноярска доставлена на баржах первая партия заключенных в количестве 1200 з/к. Уже в этом году предполагается довести контингент Норильлага до 10000 з/к.

Осенью 1985 года, когда все гадали, чего ждать от нового генсека Горбачёва, в моём доме в подмосковной Малаховке появился худощавый человек лет тридцати пяти, с длинными черными волосами, с замшевой сумкой на плече, с артистически завязанным шейным платком вместо галстука, что сразу выдавало в нем принадлежность к миру искусства. Извинившись, что без звонка (телефон у меня недавно сменился), представился:

– Кошелев, Анатолий. Главный режиссер Норильского драматического театра имени Маяковского. Недавно назначили.

Я полюбопытствовал:

– Недавно – это когда?

– Вчера. Приказ по министерству был подписан вчера, а переговоры шли с полгода.

– До этого где служили? – продемонстрировал я знание театра.

(В театре не работают, там служат.)

– В Новгородской драме, очередным.

Главные режиссеры не частые гости в моём доме. Собственно, Кошелев был первым, а лет через двадцать главный режиссер муниципального театра из Тынды вторым и, видимо, последним. Поэтому я принял нежданного гостя со всем радушием.

Он объяснил: в Норильске заканчивают строительство нового здания театра. К открытию сезона в новом театре нужна пьеса. Лучше на местном материале. Искали подходящее, не нашли. В реперткоме Министерства культуры посоветовали обратиться к вам. Вы же работали в Норильске?

Я подтвердил:

– Год у геологов и два года на телевидении.

– Уже хорошо, вы в материале, – обрадовался Кошелев. – Пьеса нужна вроде «Города на заре». Комсомольцы-добровольцы, заполярье, черная пурга и все такое. Ну, вы понимаете.

Я понимал. Но никакой охоты писать пьесу о комсомольцах-добровольцах у меня не было.

– Норильск строили не комсомольцы-добровольцы, а зэки, – напомнил я.

– Да, да, знаю, – горестно покивал Кошелев. Горестно не от сочувствия к зэкам, а потому что пьесу с зэками Главлит ни за что не пропустит. – Но в пятьдесят шестом году приехали шесть тысяч молодых ленинградцев и москвичей. Может, о них?

– Завенягин, – сказал я.

– Гениально, – сказал Кошелев.

Мне давно хотелось написать о начальнике Норильского комбината Завенягине. Фигура крупная, с крутыми драматическими поворотами в судьбе. Директор Магнитки, он был назначен первым заместителем наркома тяжелой промышленности Орджоникидзе. Но в тот день, когда Завенягин приехал в Москву, Орджоникидзе застрелился. Это было 18 февраля 1937 года. Любимый ученик Серго оказался между небом и землей. Он ходил в наркомат, сидел в пустом кабинете, а по ночам ждал, когда за ним приедут.

Пьеса получила название «Особое назначение» с подзаголовком «Завенягин в Норильске». Но до пьесы было еще далеко. Норильск строили зэки, многие сидели по пятьдесят восьмой статье, политические. Заключенными были почти все инженеры, ближайшие сотрудники Завенягина. И никуда от этого не уйти.

– Может, сделать всех такими, серенькими? – неуверенно предложил Кошелев. – Норильчане поймут.

Но он и сам сознавал, это не выход, все равно вранье. А врать не хотелось. Нужно было искать какое-то другое решение. И мы нашли. Авария (они в те годы шли одна за другой). Один из заключенных гибнет. Не из главных героев, просто один из. Один из двухсот тысяч безымянных зэков, на костях которых возводился Норильск. Бригадники стоят, молчат. Молчит Завенягин. И из этого молчания рождается мощнейшая музыкальная тема – реквием Верди:

«Грянул реквием Верди, та часть его, «Туба мирум», в которой, как пишут музыковеды, «грозные фанфары, возвещающие час мировой катастрофы, звучат все ближе и ближе. В момент наивысшего напряжения вступает величественная мрачная фраза хора. Напряженное звучание хора и оркестра обрывается резко и неожиданно, сменяясь приглушенным замиранием соло баса в ритме похоронного марша». И когда были отпеты и оплаканы все, кто отдал свои жизни, чтобы вдохнуть жизнь в эти мерзлые тундры, и все, кто свои жизни еще отдаст, в кабинете Завенягина, наполненном призрачным светом затухающего полярного дня, появляется Орджоникидзе – таким, каким помнил его Завенягин в лучшие, самые счастливые минуты своей жизни…» Спектакль придумался. Остальное было делом техники. Кошелев улетел в Норильск, а я на несколько месяцев погрузился в прошлое, воссоздавая его так, как я это прошлое тогда понимал.