Антон Тарасов - Подводные камни

— Проша… — прошептала Татьяна.

— Что? Что ты сказала, сестренка? — нет, Андрей, оказывается, прекрасно отдавал себе отчет в том, что делает и с кем.

Он еще сильнее сжал руку, как в совсем далеком детстве, когда они с сестрой носились по дому, играя в прятки, и, поймав, долго трясли друг друга за плечи или за шею.

Татьяна будто бы засыпала. Она не запомнила, что происходило в следующие несколько мгновений, тело становилось все легче и легче, руки и голова уже ничего не весили и почти что висели в воздухе. Она не слышала, как перед домом со скрипом остановился экипаж, как кто-то громко свистнул, как с грохотом отворилась дверь с передней, и раздался хриплый голос Павла Ильича:

— Прасковья! Ставьте самовар и горячую воду мне немедленно!

В комнатке за лестницей возникло оживление, Прасковья быстро накинула на себя платок и прошмыгнула через узкий проход в кухню. Павел Ильич, в отличие от многих, был совершенно равнодушен к русской бане — более того, он ее не переносил. От жара ему становилось дурно, начинала болеть голова, лицо наливалось нездоровой краснотой, со стороны похожей на сильно расчесанные ожоги переросшей августовской крапивой. У Прасковьи в кухне на плите всегда стоял огромный медный чан, до краев наполненный привезенной на тележке с Невы водой. Там же, на кухне угол был завешан старыми гардинами — в этом углу Павел Ильич мылся и приводил себя в порядок. После этого, присев на шатающийся табурет за кухонный стол, он медленно пил чай с сахаром вприкуску, совсем не гнушаясь того, что рядом Проша хлопочет с кастрюлями или стирает белье.

Эту его простоту унаследовала Татьяна: Андрей был другим по натуре, да и внешнее сходство его с отцом и сестрой было весьма далеким. Павел Ильич был приземистым, слегка сутулым, с вечно взлохмаченными светлыми волосами и такой же светловатой бородой. Татьяна тоже, несмотря на юный возраст, не могла похвастать ростом и идеальной фигурой, но тонкие черты лица, прямой красивый нос, хорошие манеры и скромность скрашивали все недостатки. Ее светлые волосы всегда были аккуратно собраны в косу, которую она доверяла только Прасковье.

Андрей был капризным и изнеженным, брезгал принимать пищу на кухне и непременно требовал подать в столовую или к себе в комнату, если был погружен в какие-то дела, часто в подсчет карточных долгов. Его худые крючковатые пальцы скользили по листам, густо усыпанным табачным пеплом, он потирал темные, темнее мореного дуба волосы и оглядывался по сторонам. Шея и руки, а местами и лицо его были усыпаны маленькими родимыми пятнышками, словно природа собиралась пометить его особым образом, но почему-то остановилась лишь на коже, не добавив к цвету волос непременную в таких случаях рыжеватость.

— Прасковья! — снова крикнул Павел Ильич. — Я буду сердиться!

— Не стоит, не стоит, Павел Ильич, вода на плите, самовар уже раздуваю, — залепетала Проша тоненьким срывающимся голоском откуда-то с кухни.

— Иду, уже иду, — отозвался Павел Ильич и зашуршал какими-то свертками. По стене скользнула его длинная тень. Он заглянул в комнату, но ничего в темноте не увидел. — Куда, черт подери, затеряли фонарь? Светает, а вон, гляди, все равно темно.

Андрей мгновенно протрезвел: на его руках лежала сестра, на столе стоял потухший фонарь — судя по легкому запаху гари, в нем закончился, полностью выгорев, керосин.

«Что, если отец увидит, что если пойдет? Из-за нее, из-за сестры, какой-то девчонки, я могу потерять его расположение. Что тогда? Где брать деньги, мне причитающиеся по праву? Что придумать? Нет, четверть часа у меня точно есть, отец отправился, как обычно, на кухню болтать с этой полоумной приживалкой. Да и пусть болтает подольше. Бежать, срочно бежать к себе и как можно тише».

Он одернул пальто, освободился от тела сестры, долго шарил в поисках ботинок, нащупал их в темноте, и, держа в руках, осторожно, чтобы не шуметь и чтобы не скрипели деревянные ступени на лестнице, вышел из гостиной и направился к себе, наверх.

«Чем же эта девка меня вчера так разозлила? Не помню, убейте, не помню. Помню, был у Велицких, помню, как вез меня извозчик. Наверное, она принялась ко мне приставать. Да, точно, так и было. Если что заподозрят, так и отвечу. Все равно отец мне доверяет. Столько планов, столько долгов и обязательств, а я останусь без гроша. Или баржи разгружать отправит с этими грязными неотесанными мужланами. Хотя, станет ли он ее слушать? Да уж, наверное, не станет».

Беззвучно отворив дверь в комнату, Андрей столь же тихо ее закрыл, быстро разделся, бросив пальто на стул, и улегся в постель. Внизу было тихо, и он быстро уснул, не обратив внимания ни на жесткую, в его понимании перину, ни на пересохшее горло, ни на духоту — словом, на все то, что обычно доставляло ему массу неудобств. В голове царствовал хмель — и убаюкивал сладко и нежно.

Тем временем Павел Ильич, стоя за занавеской, лил на себя теплую воду из небольшого черпака и каждый раз кряхтел и охал. Вода по небольшому желобу стекала в нишу, заканчивавшуюся короткой трубкой, проходившей через стену и упиравшейся прямо в канавку, по которой дождевая вода попадала в ливневый сток. Павел Ильич очень гордился этим своим изобретением.

Проша подала ему чистое белье. Самовар посвистывал на столе. На аккуратном, будто игрушечном блюдечке лежал ароматный лимон. Павел Ильич потер руки и выдал свое коронное:

— Ну-с, приступим.

Он был добродушным и сохранял этой свой настрой даже после почти суток работы в Кронштадте, туда его чаще всего вызывали для составления отчетов по флотским делам, связанным с медицинским оснащением прошедших и готовящихся экспедиций и морских походов. Павел Ильич советовал, рекомендовал, настаивал, иногда даже ругался с выводившими его из себя чиновниками. Но дома он всегда был спокоен, сдержан, даже ласков.

— И, скажи-ка мне, Проша, куда ты подевала фонарь керосиновый? Вспоминай, голубушка моя, неужели снова оставила на улице или унесла наверх, в комнаты? Ай, а Андрюша потом жалуется, что от запаха керосина ему дурно, видите ли, подташнивает.

— Простите меня, Павел Ильич, не видывала, — сникла Прасковья.

— Верю, Проша, шучу просто. Да найдется он, стоит только поискать получше. Но без фонаря совсем, признаюсь, грустно, не по себе, когда возвращаешься в полной темноте, — Павел Ильич говорил, причмокивая, держа за щекой довольно большой кусок сахара.

Прасковья неотрывно смотрела на него, изредка поглядывая на самовар и тяжело вздыхая.

— Поди, Проша, поищи фонарь-то, да скоро светать начнет, нашу публику пора будить, — Павел Ильич с иронией называл Таню и Андрея публикой.

Прасковья по воскресеньям, разбудив детей, обычно ходила в церковь. Павел Ильич заметил, что и сейчас она ждет момента, чтобы сдать на время дела и отлучиться. Шаркающей походкой Проша направилась в переднюю, где фонарь и должен был стоять, по дороге пару раз обо что-то споткнувшись. Павел Ильич уже почти допил чай, когда до него донеслись крики и стоны Проши: