Нелли Маратова - Наследницы Белкина

Сбитые туфли, пропотевшие платья, учиха учихой. Татьяна ранилась взглядом о вещи Евгении Ивановны, уносила с собой их удушливый жаркий запах. Голос у Евгении Ивановны — сверлящий, не голос — лязганье корнцанга. Татьяна быстро перестала звонить домой Согрину — слишком уж тяжело забывался этот стоматологический голос, это металлическое, с кровяным привкусом, «алло».

Они разговаривали о будущем так, словно решили все давным-давно, а сейчас только обсуждают детали. Конечно, Согрин разведется с Евгенией Ивановной и женится на Татьяне. И станет Оле отцом.

Мать Татьяны Согрин недолюбливал, а дочку — боялся. В лице девочки столь причудливо соединились родительские черты, что это полностью лишило ее собственной внешности: по крайней мере так казалось Согрину. Вот Оля улыбается смущенной материнской улыбкой, но высокие скулы и холодные глаза обращают ее в отцовский портрет — эти два лица менялись до бесконечности. Согрин следил за живым калейдоскопом, пока девочка, наконец, не чувствовала его взгляда и не отворачивалась.

Оля не любила маминого друга — они закрывались в комнате на ключ и молчали там долгими часами, страшно молчали. Оля уходила из дому, расчетливо хлопала дверью, но никто не ругался, даже не обращал внимания — бабка была в театре, мать молчала в комнате со своим художником. Девочка шла к соседке, студентке арха. Там всегда были открыты двери, пустые зеленые бутылки стояли в коридоре ровными солдатскими шеренгами, и полон дом народу — художники, фотографы, скульпторы… Мрачное лицо девочки избавлялось от родительских черт, сбрасывало их, как одежду, — и никто не узнал бы теперь Татьяниной улыбки, и скулы отца — тщательно запомненные ревнивым Согриным — исчезали.

Один скульптор сказал девочке:

— Я буду лепить эту голову.

Как будто бы голова существовала сама по себе, отдельно.

Оля позировала скульптору, пока не возвращалась из театра бабка, — забирала девочку из прокуренной квартиры, машинально кокетничала с гостями, благодарила студентку — в маму пьяную. Татьяна, наконец, открывала запертую дверь, оттуда вырывался горячий, пряный воздух — будто настоянный на травах. Согрин не отрывал глаз от Татьяны, не видел ни дочери ее, ни мамы, только краски прорывали иногда оборону. Краска алая, влажная, тягучая. Краска черная, жженая, бешеная. Краска розовая, невинная, бледная. Согрин уходил, но тут же появлялся под окном, и Оля прицеливалась, чем бы в него бросить.

Вскоре Татьяна стала смотреть на Согрина так, как он прежде смотрел на нее. Они поменялись ролями, как Онегин и Татьяна в последнем акте.

И вот тогда к Согрину в мастерскую пришел ангел — словно дождавшись этой перемены: зрения и чувств. О таком ангеле не скажешь — явился. Нет, он именно что буднично пришел. Ничего особенного, один ангел из многих. Рядовой состав.

— Никуда не годится… — ангел озирался по сторонам.

Согрин не понимал — что никуда не годится? Он сам, его жизнь, Татьяна? Мебель в комнате? Разбудораженные краски впивались Согрину в виски, ангел терпеливо ронял слова.

— Могу показать, — ангел вел себя как приказчик в дорогом магазине.

Согрин кивнул — покажи.

Ох, лучше бы не кивал. Целых тридцать лет он будет стараться забыть показанную ангелом картину, но та останется с ним до последнего дня.

Ангел влет поймал розовую, липкую краску и протянул ее Согрину. Краска стихла, поблекла, сжалась в комочек — ни дать ни взять иностранная жевательная резинка.

— Тридцать лет пройдут быстро, как день, — сказал ангел.

Главное, на что Изольда упирала в разговоре, — Вале не нужно стоять в первых рядах, пусть она спокойненько поет на втором плане. Туфли на 12-сантиметровых каблуках, грим, парик, а что касается голоса, по этой части Вале нет равных, главный режиссер скоро сам в этом убедится.

Главный режиссер, как все в театре, любил Валю, но ничего обещать не стал — сказал, что подумает.

Изольда ушла, склонив голову, как усталая лошадь после выездки.

И как не верить после этого в исключительные и неземные Валины способности, если через пять минут в кабинете маэстро главный режиссер взял да брякнул, что у него есть спорное предложение?

Вера Андреевна задрожала, как гончая на следу, Голубев и Аникеев разом потеряли в весе. И вот уже главный режиссер спешно отыскивает Изольду в гримерке и объявляет, что прослушивание Валино состоится прямо сейчас, то есть — немедленно.

Вера Андреевна, конечно же, бывала за кулисами и раньше, но тогда она чувствовала себя гостьей — с букетом, коньяком и рдеющими щеками. Роль хозяйки подходила ей куда больше, и новая директриса с удовольствием прикидывала, какой ремонт забабахает в коридорах, как облицует зеркалами артистический буфет, и еще надо будет запретить оркестрантам курить на лестничных площадках.

Сама Вера Андреевна покуривала изрядно, но — как все противоречивые натуры — не прощала скверных привычек окружающим; тем более табачный дым вреден для нежного певческого горла.

Директриса распрямила полные, словно туго набитые ватой, плечи, властно улыбнулась главному режиссеру, а он тем временем рассказывал о Вале — совершенно фантастическую историю. Вера Андреевна красиво запрокинула голову, гулко рассмеялась. В наше время даже такая история может сработать — людям требуется громадное количество самой свежей информации, и если хорошенько пропиарить эту самую Валю, или как там ее, это подогреет интерес к театру.

А нам только это и нужно, подумала Вера Андреевна, открывая двери в класс.

Валя сидела на скамеечке в хоровом классе, старая хористка обнимала ее за плечи. Вера Андреевна была разочарована — она ожидала увидеть пусть маленькую, но ладную девушку, а тут ей подсунули блеклую уродицу размером с цирковую лилипутку: крупная, не по размеру, голова, бесцветное носатое лицо, низкий лоб. Из такого материала фишки не получится. Вере Андреевне захотелось сочувственно вздохнуть и отказаться от прослушивания, но она была деловой женщиной и много раз обдумывала любое свое решение. Доверять интуиции в бизнесе следует не меньше, но и не больше, чем прочим вводным данным.

Вера Андреевна приказала интуиции помалкивать, уселась на стул, рядом — как на групповом фотоснимке — поспешно расположились главный режиссер, Голубев, Аникеев, а также неизвестно откуда взявшиеся Наталья Кирилловна, хормейстер Глухова и даже почему-то Леда Лебедь.

Аккомпаниаторша преданно сверлила глазами Изольду, та встряхнула Валю, подняла ее с места, как тряпичную куклу, и почти чуть ли не по воздуху перенесла к роялю. Прослушивание началось.

Вера Андреевна любила русскую оперную классику — прежде всего потому, что ей нравилось понимать, о чем поется на сцене. В последние годы все вокруг чересчур увлеклись итальянскими постановками, исполняют «Отелло» на языке оригинала, «Трубадура» — на языке оригинала, а ведь в зале-то, на минуточку, сидят обычные русские люди! Кроме того, Вера Андреевна справедливо считала, что и американцам будет приятно услышать исконный русский язык, это придаст гастролям нужную пикантность, и вот поэтому из репертуарного плана будут вычеркнуты все итальянские постановки — решительной рукой. Русскую оперу Вера Андреевна любила еще и потому, что могла узнать ее самые хитовые арии — тоже, на минуточку, немаловажный момент, ведь директор театра, не способный отличить Даргомыжского от Доницетти, вряд ли будет пользоваться авторитетом в творческом коллективе.