Нелли Маратова - Наследницы Белкина

Театральная война — это всеобщая мобилизация и одновременное наступление по всем фронтам. Генералу надо вовремя потрепать по плечу солдатика, солдатику — поддержать товарища, товарищу — не покинуть на поле брани своего командира. Кажется, что на сцене все происходит точно так же — хор старается не перекричать солиста; миманс и балет, оркестр и дирижер — все служат общему делу, победе над зрительскими сердцами.

Валя прежде усмехалась, глядя, как истаивает на сцене ненависть Леды Лебедь — какие теплые чувства разыгрывает она к своим врагам. Что ж, ненависть вернется еще до того, как Леда смоет грим, но зритель об этом не узнает. Сражаемся вместе, забыв о распрях и неприязни, — да, театр, как и война, дело коллективное.

Но бедной Вале в новом ее качестве никак не удавалось стать частью общего театрального мира, ее место было за сценой — только за сценой! — и в этом не сомневался ни один человек в театре. Валя вынуждена была сражаться одна, как шут среди воинов — она выходила на сцену, чувствуя под ногами дымящееся поле битвы. Свои отвергали ее и смеялись над нею, не чураясь единения с противником, они заранее отдавали новоявленную Татьяну на откуп зрителю — глумились, подмигивали, кивали. Все, все ушли в афронт, бывшие приятели, недавние друзья, за которых Валя отдала бы свою жалкую жизнь, не задумываясь, теперь сторонились ее и вредили — каждый по мере сил и способностей.

Когда Валю вводили в спектакль, она на себе испытала самые изощренные театральные издевательства. Коля Костюченко — ее кумир, ее тайная любовь — пел Онегина и каждый раз незаметно перепевал строчки, меняя слова на близкие по звучанию скабрезности, от которых Валя тушевалась и замолкала. Хористки при случае толкали самозваную Татьяну в тощий бок, оркестранты слишком громко играли, отвергнутая Мартынова с наслаждением ела апельсины за сценой — так что цитрусовый дух разъедал Вале связки, и только когда рядом была Изольда, ни апельсины, ни гадостные слова, ни тычки в бок не могли испортить свободное Валино пение.

Успех прощают только равным, и когда Валя не была артисткой, в театре ее любили на самом деле. Но любить того, кто стал лучшим, не имея никаких прав на это, любить того, кто перешагнул через хор и маржовые партии, проскочив в ведущие солисты, — разве можно осуждать артистов за то, что они не могли признать Валю равной себе?

Все партии в этом «Онегине» Вера Андреевна оставила нетронутыми — ей нравилось, что Ольгу поет рослая Катя Боровикова, что вместе с крупной, пышной Лариной они нависают над бедной Валей, будто великаны над Гулливером. Пара Татьяны с Греминым выглядела ничуть не менее комично, чем с Онегиным — Костюченко смотрелся рядом с Валей как строгий отец, а исполнитель партии Гремина, бас с лукавой фамилией Постельник — как развратитель малолетних девочек, лолитчик и маньяк.

— Свят, свят, свят, господь Саваоф, — возмущалась Леда Лебедь, — это что теперь у нас, театр музыкальной комедии? В главной роли — карлик Нос?

Леда говорила громко, слышали ее во всем театре — и весь театр теперь смеялся над Валей, в утешениях и любви ей было отказано даже на самом нижнем уровне: привычные, любимые и темные уголки в театре теперь казались ей попросту пыльными.

Изольда разбудила в ней артистку, будто спящую красавицу — и прежней тихой роли закулисной мышки-ангела Вале не хватило бы ни за что.

Сверхъестественные способности ее были позабыты, получившая голос Валя — как в сказке — утратила возможность разгадывать секреты судьбы, предсказывать будущее и предостерегать неосторожных. Словно голос и странный дар не могли ужиться.

В театре говорили, что Вера Андреевна скоро остынет к смелому проекту и заменит Валю новой Татьяной — знатоки высыпали имена горстями. Понятно же, что Веранда — так стали звать новую директрису в театре, несмотря на все ее шиншиля, бриллианты и телефончик в стразах — попросту самоутверждается и сочиняет велосипед, как, собственно, вел бы себя любой человек, очутившийся в таком кресле. Ничего, пройдет год-другой, и привыкнет Веранда к театру, и войдет благополучно в прежнюю реку — как бывало и будет со всеми. Потому что изобретать велосипед — не надо, и открывать Америку — тоже.

Впрочем, насчет Америки в театре Веранду как раз-таки поддерживали — до гастролей по южным штатам оставалось три месяца, а по части того, как нам удивить заграницу, с Верандой спорить никто бы не стал. Точнее с ней никто и не спорил — а ворчанья раздавались исключительно в закулисной обстановке.

Маэстро Голубев в последнее время обмяк и осунулся, фрак был ему теперь словно не по размеру, и кучерявая Леда Лебедь редко когда открывала двери его кабинета… А что вы хотите: у нас в театре все меняется быстро.

Утром, когда в хоровом классе только-только началась распевка, в служебные двери театра вошла высокая, очень худенькая и сутулая девушка с короткой челкой и розовым, как у котенка, носом.

— Холодно сегодня, — сказал девушке охранник и щедро, во весь рот, улыбнулся.

Она не ответила. Зябкими и тоже розовыми пальцами крутила диск старинного телефона. Назвала имя.

— Хор в классе, — ответили ей. — Перезвоните позже.

Девушка стянула шапочку и уселась на стул для случайных посетителей — как птица на жердочку.

Вале в этот день делали очередную примерку — громадное платье Мартыновой висело на ней, будто штора, и в костюмерном цехе спешно шили новый Татьянин гардероб. Костюмерша — кругленькая и блестящая, как сырная голова, — прежде любила Валю, но к переходу ее в солистки оказалась совершенно не готова. В отличие от прочих обитателей театра костюмерша высказывала свое недоумение вслух, а не колола, к примеру, Валю булавками и не забывала подрубить подол.

— Ну и какая из тебя артистка, — пыхтела костюмерша, набрав полон рот булавок. Валя зачарованно следила, как они скрываются одна за другой в тяжелой белой ткани будущего платья. — Ни росту, ни стати, ни лица… Им, конечно, виднее, — костюмерша кивнула в сторону потолка, где располагался Верандин кабинет, — но я таких вот артисток еще не видела. Только рази в цирке…

Костюмерша хохотала с булавками во рту, и Валя боялась — вдруг проглотит?

Шаровой в гримерке не было, и Лена Кротович тоже отсутствовала — убежали сразу после репетиции. Кротович подрабатывала рекламным агентом, Шарова сидела с внуком.

Изольда развернула Валю за плечи:

— Познакомьтесь.

На месте Шаровой сидела незнакомая девушка, которую Валя тем не менее очень хорошо знала. Или, во всяком случае, уже видела.

— Моя внучка. Лилия.

Девушка криво улыбнулась, кивнула. И Валя вспомнила, где она видела это нежное, властное личико. Портрет молодой Изольды из старого альбома! Лилия была похожа на бабушку так, словно в процессе ее появления на свет другие люди не были замешаны — словно она отпочковалась от Изольды неестественным образом и повторяла каждую ее черту, за исключением, пожалуй, цвета волос. Лилия была темной масти, Изольда — как подобает — белокурой, но это не важно, подумала Валя, разглядывая новоявленную внучку, как свежую фотографию в ателье.