Нелли Маратова - Наследницы Белкина

Лилия почти не замечала Валю, да и с Изольдой она общалась в весьма сдержанных, если говорить языком красок, серо-бежевых тонах. Родственными чувствами здесь не пахло, и даже гримерку Лилия делила не с родной бабушкой, а с другими хористками. При этом сходство с молодой Изольдой было у нее таким явным, что старая гвардия театра, встречая Лилию в коридорах, переносилась воспоминаниями в 70-е.

День прогона, между тем, приближался: Вале казалось, что она не доживет, не дотянет до этого дня — петь перед настоящей публикой ей не доводилось.

Труднее всего шел последний акт — когда Онегин и Татьяна встречаются после греминского бала. Малиновый берет казался Вале шутовским колпаком, и на генеральной репетиции она впервые за долгие недели поверила тому, в чем ее пытался убедить весь театр: она и вправду занимает чужое место. Она — никчемная, нахальная карлица — не имеет права ни на этот берет, ни на это платье, ни на это место — в левом краю сцены рядом с ведущим баритоном театра, лауреатом международных конкурсов Николаем Костюченко. Валя так быстро, в секунды, потеряла веру в голос, единственное свое оправдание, что голос тут же изменил ей, ноты поплыли, меняя первоначальный цвет. Фальшь, которую Валя чувствовала в любом пении, резанула слух — и фальшь эта была ее собственной, горькой, как раскаяние. Девушка заплакала, стянула берет с головы.

Она ждала улюлюканья, смеха, злорадства, но в ответ услышала жесткое:

— Так не пойдет.

Коля Костюченко, партнер-Онегин, резко нахлобучил берет ей на голову и потом наклонился, приблизил красивые злые глаза:

— Ты думаешь, это просто — взяла и запела? А потом — взяла и перестала петь? А мы что, мимо проходили? Это не только твой спектакль, милая, это и наш спектакль. — Коля обвел рукой сцену с притихшей труппой. — Так что давай! Работай!

Маэстро Голубев сурово махнул Вале дирижерской палочкой — как строгий постовой. Поехали!

И она запела. И голос ее поднимался все выше, и вскоре не было на сцене Вали, а была Татьяна Гремина, встретившая любимого после долгой разлуки.

Хормейстерша Глухова расположилась к Лилии всем сердцем — мариинская закалка, уверенный голос и удобная фактура: на лице Лилии можно было рисовать, как на чистой бумаге, любой образ, а фигура и рост у нее были такими, о которых мечтает половина женщин мира (включая саму Глухову, хотя в ее случае мечтами все начиналось и заканчивалось). На репетициях «Онегина» Глухова ставила Лилию рядом с Изольдой — они были почти одного роста, очень похожи, особенно когда Лилии надевали парик с длинной пшеничной косой.

Валя тушевалась, встречая Лилию в театре, — рядом с ней она казалась себе особенно ничтожной, уродливой, маленькой. Лилия горделиво плыла мимо Вали и здоровалась, не разжимая губ.

— Странная у вас внучка, — не выдержала однажды Валя. — Хотя бы раз в гости пришла…

— Это не внучка странная, это жизнь наша странная, — сказала Изольда. — Тебе трудно понять Лилию, потому что ты ничего не знаешь, но я расскажу, обязательно расскажу.

Опера всегда была с Татьяной — еще в материнской утробе она слушала хор и сама словно пела вместе с мамой. Но понять, что они с оперой неразлучны, Татьяна смогла только под самый закат карьеры, когда новенькие, сладко пахнущие молодым потом хористки начали теснить ее к дальним декорациям. Когда голос начал стареть, уставать, капризничать. Впрочем, до этих печальных дней еще должны были пройти годы.

Татьяна не верила байкам про ангела, тридцать лет разлуки и счастливую старость, она думала, что Согрин всего лишь пытался приукрасить расставание.

Через месяц после того, как они виделись с Согриным в последний раз, Татьяна потеряла голос.

Врач сказал все, что обычно говорят врачи в таких случаях, — надо побольше отдыхать, поменьше нервничать, и тогда, возможно, голос вернется, мы с вами, дорогая Татьяна Всеволодовна, знаем, что это товарищ капризный. Татьяна попыталась представить себе, как она будет жить без голоса, но у нее ничего не получилось, голос и был настоящей Татьяной, а теперь осталась жалкая оболочка, осиротевшая и пустая. Голос — живое существо, которое может болеть, стареть, капризничать, уходить и умирать, и теперь Татьяна беспокоилась об этом существе как о близком человеке — куда он ушел, где прячется и собирается ли в конце концов возвращаться?

В театре ей дали отпуск, и Татьяна засела дома, обложенная книжками, как еретик на костре. Илья забегал каждый вечер — готовил ужин, делал с Олей уроки, встречал мать после спектакля.

— Ты дура, Татьяна, — ласково сказала однажды мать, еще не вышедшая из роли Лариной. — Выходи замуж, пока не поздно.

Татьяна придвинула книгу ближе к лицу, Оля вышла из комнаты, приложив хорошенько дверью. С тех пор как в доме появился Илья, девочка перестала ходить к художникам и даже с тем скульптором, случайно встречаясь в лифте, не здоровалась. Оле было почти тринадцать, и она всегда очень хорошо знала, чего ей хочется.

— Я задумал новый роман, — рассказывал Илья вечерами. — Там будет пять главных героев, как в opera seria. У каждого — своя партия, еще хор из второстепенных персонажей, дуэты и один — очень мощный квартет…

Илья и раньше любил оперу, а теперь ходил туда, как Согрин в свое время, на каждый Татьянин спектакль. Мысли о Согрине не исчезали из жизни Татьяны, а голос не возвращался.

Из театрального профкома прислали путевку в санаторий, и Татьяна с дочкой отправились на поиски голоса — вдруг его удастся возродить при помощи йодобромных ванн и кислородных коктейлей? Санаторий был стареньким и страшным — понурая мебель, сочные комары, почти земляной пол в душевой, напоминавшей не то окоп, не то тюремную камеру. В ингаляторной на Татьяну однажды свалился громадный кусок побелки — раскрошился на плечах белым порошком. Вечером устраивали танцы.

Оля влюбилась в красивую даму и выбрала самый неудачный способ завоевать предмет страсти — вышучивала ее хилого сына. Татьяна перечитала все книги, что были с собой, прошерстила жалкую санаторскую библиотеку и уже с утра в субботу начинала ждать Илью с новым запасом зелья. Он приезжал рано, первой электричкой, и вел Татьяну гулять к берегу озера, до краев налитого коричневой, заводской водой. За ними следили пауки, водомерки и Оля, прятавшаяся в ближних кустах.

Прогулки по берегу ржавого озера вернули Татьяну в давнее детство, когда мать отправляла ее на дачу с детским садом, — там тоже были зеленые запахи и густое жужжание лета. Неизвестно, что помогло больше — усердие врачей, размеренный режим или детские воспоминания, но голос вернулся к Татьяне, как блудный сын или ветреный муж, — однажды утром она обнаружила его на месте, и вел себя голос так, словно никуда не уходил. На радостях Татьяна собралась домой — к неудовольствию дочери, подружившейся, наконец, и с красивой дамой, и с ее болезненным отпрыском. Голос готовился к подвигам, Татьяне было всего тридцать два.