Петер Розай - Отсюда - туда

Этой ночью мне приснился другой сон, снилось, будто сижу я в комнате и хлебаю суп. Или ем картошку? Кто-то вошел в комнату, подошел к окну, вздрогнул. Заметил что-то. Впрочем, что-то красивое, потому что улыбнулся мне, я видел в темноте.

Он помог мне подняться. Один я был бы не в состоянии этого сделать. Он нес меня. Теперь мы были у окна, и он показал: луна! Круглая луна в непроглядной ночи!

Луна-путешественница! Возьми меня с собой!

Сон мой был неспокоен. Проснулся около десяти, потный, разбитый. Потом вспомнил, что пришел домой за полночь, и решил, что в этом все дело.

В комнате было уже довольно светло, хотя шторы были задвинуты, оставалась лишь узкая щель. Но это был не тот неверный, с тенью перемешанный свет, какой бывает иногда под деревьями или на глубине под водой. Шум и жара присутствовали в нем. Как далеко позади осталось мое путешествие!

Когда где-то вдали вдруг включилась и завыла сирена, я понял, насколько стал уязвим. По комнате кружила муха. Она летела сначала от окна ко мне, потом снова от меня к окну. Казалось, она ищет свою дорогу, но дороги не было, она ее не находила.

По коридору шмыгали старики. Было слышно дыхание астматика, потом снова тишина. Хотел выкурить сигарету, но пачка оказалась пустой. В одних штанах я наконец побрел в ванную.

Помещение заполнял шум воды. Белый когда-то кафель стен от старости и грязи стал желтым. Одна из душевых кабин была занята, оттуда валил пар, который приобретал почти рельефные очертания в скудном свете, пробивавшемся через матовое окошко. Я сразу же сунул голову под холодную воду, спасаясь от наступавшего пара.

Выпрямившись, я увидел, как из кабины выходит сухонький старичок. От душа он раскраснелся. Он вздрагивал, кутаясь в полосатое полотенце, потом осторожно засеменил к выходу. И тут вдруг упал. И хотя он еще протянул руку в мою сторону и как-то неуверенно улыбнулся, словно прося прощения, я не пошевелился. Пар медленно разлился по всему помещению и погасил наконец зеркала. Рука упавшего безвольно опустилась. Он все еще улыбался. Я вышел в коридор — никого. Закрыл дверь и пошел в свою комнату.

На улице, как и ожидал, стояла жара, типичная для позднего лета. Незадолго до того проехала, должно быть, поливалка, в сохнущих лужах еще чувствовалась исчезающая прохлада. Позвонил Перкинсу. Он сразу же взял трубку, что меня удивило.

— Хорошо, что ты здесь, — сказал Перкинс.

— Почему? — спросил я.

— Завтра, — ответил Перкинс.

— Уже завтра? — спросил я.

Договорились встретиться в шесть вечера. И Перкинс повесил трубку. Мы никогда не болтаем по телефону. Может повредить нашему гешефту.

Поехал в «Стальной шлем». Это такая харчевня за городом. Когда-то там был полигон, отсюда и название.

Люблю посидеть здесь, особенно летом, в жару, когда воздух стоит неподвижно и все будто влито в этот неподвижный, тихий воздух. Харчевня затрапезная, запущенная. Мне это нравится, мне это подходит. Гравий в саду перемешан с палой листвой. Со столов и кресел облезает краска. Розовая, светло-голубая и зеленая. Под каштанами чудесная тень. Каштаны зеленые. Передо мной кружка пива. Пока хозяин ставит передо мной пиво, я гляжу из сада на улицу, объятую серо-желтым зноем. Зной похож на большую ленивую кошку, серо-желтую, сонную.

Кладу ноги на стул, рассматриваю ботинки, шевелю кончиками пальцев. О чем я думаю? Не знаю. Потом пью пиво.

Чаще всего я езжу в харчевню один. Чем занят Перкинс, меня не интересует. У нас разные наклонности. Слишком разные для того, чтобы дружить. Мы никогда не говорим об этом, но мы это знаем.

Перкинс обычно убивает время у Итальянца. Все чинит его мотоцикл, даже когда тот в полном порядке. Или сидит с Итальянцем возле барака, и тогда они молча пьют вино. Итальянец рад, что не один, и Перкинс тоже.

А я вот люблю быть один. Одиночество даже стало моей потребностью. Свет под деревьями, когда печет солнце, зеленый, нежный. Люблю. Снимаю куртку, загораю. Иногда подремываю.

Сама харчевня — это списанный железнодорожный вагон без колес, товарный вагон для перевозки скота, в котором различные владельцы с течением времени понастроили всяких закутков и чуланов. Если бы все это не обросло листвой и вьюнами, вид был бы жалкий. А так есть в нем даже что-то сказочное.

Если я с девушкой, мы прогуливаемся вокруг дома. Безлюдье полное. По вьюнам с их тоненькими усиками ползают красные муравьи. Однажды на нас глядела собака, но кому это мешает?

Все больше и больше становиться самим собой, пока окончательно не достигнешь этого: виделось мне дерево, чья кора становилась все толще и толще. Никто не мог ни повалить, ни спилить его. Оно было сильным, могучим и умирало своей смертью. Листья кружились, как бабочки на ветру! Дело было осенью, и уже шел снег. Жидкий и тонкий, как стекло, снег. Девушка танцевала по комнате, ей было очень весело. Играла пластинка, я ел грушу, улыбался. Потом лег, сделал вид, будто приманиваю к себе кошку. Закрой глаза, говорил я, закрой глаза, — да, вот так мне все и снилось, так и виделось.

Просидел часа три или четыре, нежась на солнце. Все так приветливо кругом. Быть расположенным к миру, отсутствуя в нем. Быть нереальным в реальности. Правда, тогда непременно натворишь что-нибудь запретное: я засмеялся. По улице шел человек с велосипедом. Переднее колесо было спущено. Человек потел.

— Разрешите пригласить вас на кружку пива, — сказал я ему. Он с удивлением посмотрел на меня, отказался.

— Тороплюсь, — сказал он.

— Ну, тогда в другой раз, — сказал я.

В половине пятого харчевня стала заполняться рабочими с окрестных фабрик. И так каждый день. Большей частью это были пожилые люди, проработавшие всю свою жизнь. Смотрят на меня и думают, наверно: этот парень не в порядке, не работает и не хочет работать, — и тут они совершенно правы.

Почему-то я всегда улыбаюсь, когда вижу людей, у которых, как говорится, все в порядке, но это не насмешка, а беспомощность, что-то вроде отчаяния.

В шесть встретились с Перкинсом. Он уже стоял под светящейся вывеской кафе, где мы договорились встретиться, и курил. Я разглядывал его, пока он не заметил моего приближения. На свету лицо его было еще бледнее, чем я его помнил. Бледность — единственная его примета. В остальном же он выглядел как банковский служащий: не будь он пропащий, он бы, наверное, и стал им. Что происходит с ним, думал я, не знаю.

Мы обнялись. Перкинс хлопнул меня по плечу.

— Как дела? — спросил я, когда мы вошли в кафе.

— Чудесно, сам видишь, — ответил он.

Рассказал ему о своем путешествии, обо всем, что видел. Перкинс не перебивал, не задавал вопросов, и я не был уверен, что он слушает, но это было неважно. Под конец я достал бумажник, вынул фотографию.