Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

– Круто? – спросил Донсков.

– Круто, Дон, круто.

– Ну вот! Я же говорил! А вы не верили, салаги! Делайте, как я!

Он снял рюкзак, швырнул вниз – и тот неуклюже покатился по склону, спотыкаясь на огромных ступенях, бренча жестяной посудой, спрятанной в карманах. Я расслабил лямки на ремнях, и мой рюкзак повалился наземь. Кости ныли, но я радовался тому обманчивому ощущению легкости в мышцах, которое дает освобождение от тяжкой ноши – казалось, я сейчас взлечу. Я вытащил бутылку воды, свежее полотенце, и пинком столкнул баул со склона; минуту с детским интересом я наблюдал, как он весело барахтается вниз. Потом отвинтил крышку и стал пить.

– Клянусь, это самая вкусная вода в моей жизни, – сказал я, задыхаясь, облизывая потрескавшиеся губы и поливая стертые в кровь плечи.

– Так, воду экономим. Нечего плескаться, – Донсков отобрал у меня бутылку и стал пить; я смотрел, как его кадык болтается в горле, словно поршень насоса – вверх-вниз, вверх-вниз.

Петр за все это время не сдвинулся с места. Он все еще стоял с рюкзаком за спиной и отрешенно смотрел на склон, на наши пыльные манатки, застрявшие в середине пути и лежащие сикось-накось, как трупы в мешках.

– Чего застыл, Петрушка? – спросил Донсков. – Кидай!

– Не-а, я не буду. У меня там… посуда из дома. И вообще, рюкзак казенный.

– Ну и дурак.

Спуск занял минут двадцать – и этот факт заставил меня усомниться в справедливости выражения «с места – в карьер». Ландшафт давил своим величием, возникало ощущение, что мы спускаемся к центру Земли – настолько маленьким я сам себе казался в этой исполинской яме. Донсков насвистывал девятую симфонию Бетховена, я подхватывал мелодию – мы пробовали свистеть каноном, но получалось нестройно; Донсков злился, называл меня врагом музыки, а я за это бил его по голове пластиковой бутылкой. Петр все это время молча шел за нами, дыхание его стало тяжким, лошадиным – как будто он тянул плуг по высохшему полю. Мы несколько раз предлагали ему скинуть балласт, но он лишь качал головой. Жилы на шее натянулись, как струны, струи пота текли в глаза, он стирал их пыльной ладонью, отчего лицо его скоро стало чумазым и замученным. Но он не сдавался – дотащил рюкзак до самого дна и только там со стоном облегчения сбросил его и повалился наземь, словно подкошенный пулей. Перевернулся на спину, вынул из нагрудного кармана какие-то зеленые таблетки, разжевал одну, потом достал спички, пачку сигарет, закурил и долго лежал вот так – щурясь, глядя в небо, попыхивая дымом вверх.

– Чо разлегся? – спросил Донсков, встав прямо над ним, уперев руки в боки. – Мы еще не пришли.

– Экран не загораживай, – сказал Петр. – Я кино смотрю.

Донсков глянул вверх.

– И чо за фильм? Как называется?

– «Чапаев». Видишь – облако усатое плывет по небу? Это Василий Иванович – Урал переплыть пытается.

Мы легли по обе стороны от Петра и минуту наблюдали за Чапаевым-облаком. Он плыл медленно, даже как-то вальяжно.

– Плохой актер, – сказал Донсков, – переигрывает. Давайте лучше другой какой-нибудь фильм посмотрим!

– Дон, успокойся, тут нельзя переключать каналы.

Передохнув, мы двинулись дальше – к экскаваторам. Воздух на дне был словно горячий – плавился, струился, порой рождая миражи. Когда мы приблизились к центру карьера, Донсков обратил наше внимание на небольшой круглый участок, обнесенный красно-белой лентой. С разбегу перемахнув через ленту, он обернулся и закричал, как конферансье:

– А теперь, дамы и господа, ­– гвоздь программы! Истинная магия!

Он достал из кармана горсть копеечных монет и подкинул. Монеты взлетели, сверкая на солнце, и вдруг застыли в воздухе секунды на три, потом стали падать – но каждая из них летела со своей скоростью, как будто они имели разный вес: некоторые вообще опускались медленно, словно перья.

Меня пробрал озноб. Сначала я списал все это на какой-то фокус, на оптический обман и даже потер глаза. Дон достал из кармана еще горсть и подкинул – все повторилось: монеты, падая, меняли траекторию полета, как мухи.

– Эт-то что такое?

– Магнитная аномалия, – Донсков постучал каблуком по земле. – Месяц назад здесь добывали каменный уголь, и вдруг – хрясь! – у экскаватора гнется, ломается ковш. Пригласили геодезистов, среди них – мой отец. Оказалось, в толще лежит какой-то непонятный минеральный пласт. Раздробить его невозможно, он настолько прочен, что даже направленный взрыв ему, что слону – дробь. Более того: металлы тут ведут себя нестандартно – сталь то становится мягкой, как фольга, то твердой – как алмаз. А у никеля, цинка и меди каждую секунду изменяется масса: причем амплитуда колебаний от семи граммов до двадцати двух килограммов – бросив монету в человека, можно пробить голову насквозь, как пулей, если кинуть невовремя. Мой отец назвал это место «Казус Ньютона» - основные законы механики здесь шалят: инерция и масса нестабильны; а действие не обязательно встречает противодействие.

Он еще раз подкинул монеты. Я стоял, открыв рот, стараясь усвоить сказанное. Потом достал из кармана ключи и бросил – долетев до обозначенной лентой границы, связка резко изменила направление и скорость. Петр подкинул свою зажигалку – с тем же результатом.

– Круче всего получается с монетами, – сказал Донсков. – Я проверял.

– Чего ж ты сразу не сказал, что здесь такое?

– Ага, щ-щас. Вы бы поверили? Сказали бы, как всегда, что я трепло!

Мы с Петром переглянулись.

– Да, пожалуй, действительно сказали бы.

– Слушай, Дон, а эта «аномалия», она радиоактивна? Здесь же, наверно, опасно находиться, – Петр осторожно прикрыл ладонями промежность. – Радиация, импотенция и все такое.

– Расслабься, Петрушка. Даже если здесь есть радиация, то в твоем случае импотенция – это выход. Ведь, как сказал Оккам: «Не следует множить идиотов без необходимости».

Петр показал Донскову средний палец.

– И все-таки странно, – сказал я, озираясь, – если это место такое уникальное, почему его не оцепили еще, не засекретили? По логике, сюда вообще не должны пускать. Где охрана-то?

Донсков покачал головой.

– Наивный ты человек, Андрейка. Аномалии интересны только в литературе, в жизни же все это на хер никому не нужно – потому что что? Правильно: непрактично. Если информация о Казусе Ньютона просочится в прессу, то компания, в которой работает мой отец, понесет огромные убытки, ведь карьер придется отдать ученым для исследований. А кому это надо? Знаешь, сколько бабла ушло на разработку этих месторождений, на раскопки? Знаешь, сколько людей здесь задействовано? «Мы создаем рабочие места!» – любимая мантра варваров. Смешно получается: все мы жалуемся, мол, из жизни уходят красота и волшебство, мир обесцвечивается. Но… проблема в том, что красота никогда не уходит сама; чтобы она ушла, нужно быть равнодушным к ней – перестать бороться за нее. Или обменять ее на практичность. Взять, например, северное сияние – явление совершенно бесполезное, и даже хуже – им нельзя обладать, и в этом его главная «проблема» – оно ничье. Оно само по себе – и поэтому кажется бесполезным. Но – оно прекрасно. И вот – ты поди, скажи своему соседу: «Через семь дней, мол, северное сияние исчезнет. И, чтобы этого не произошло, мы все должны хотя бы на неделю перестать пользоваться автомобилями». Что тебе ответит сосед? «Ну-у-у не знаю, у меня завтра куча дел: собаку к ветеринару, детей – в школу… как же я без машины-то?» Парадокс. Мы не готовы к жертвам – даже к минимальным – мы не готовы бороться за то, что не сможем назвать «своим». Но при этом мы негодуем, мы сетуем на исчезновение красоты, которую сами не желаем защищать. Когда о ком-то говорят: «он человек практичный», – это вроде как комплимент, но мне всегда хочется швырнуть в такого человека увесистым томиком сказок Андерсена. Или лучше Гофмана. Прямо в бошку, – бах! – Донсков замахнулся и швырнул в меня воображаемым томиком. – Практичность – это когда мать душит ребенка, потому что его нечем кормить. Вот и здесь та же история, – сказал он, всплеснув руками. – Это место – это ведь стопроцентное волшебство! Но. С точки зрения «практичного» человека (бизнесмена, менеджера, маньяка-убийцы, чиновника, президента – и прочей падали) это волшебство неинтересно – потому что его свойства невозможно в кратчайшие сроки конвертировать в твердую валюту. На изучение могут уйти годы – а это миллионные издержки (ох, это страшное слово «издержки»! Сегодня оно – синоним слова «грех»). Сначала у начальников была идея продать Казус Ньютона военным (что бы мы ни делали – все равно получается оружие); но, оказалось, что волшебный минерал имеет свою силу только здесь, в этом месте и только целиком, в монолите; отдельный кусок превращается в обыкновенный графит. Да что там! Папа рассказывал, как они однажды нашли гигантский скелет доисторического ящера в горной породе – об этом сообщили высшему начальству, и тут же получили краткий ответ: «продолжайте работать, археологи хреновы, у нас график». В итоге бесценный артефакт просто разрушили направленным взрывом. Папа успел стащить несколько костей и зубов – они до сих пор лежат у нас дома, в Ростове, напоминая о проявленном малодушии.