Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

– Знаешь, что меня больше всего коробит в России? – спросила она.

– Что?

– Обращения. В Англии ко мне обращались «мисс», а здесь – хм… – «жэ-энщина». Понимаешь, что я имею в виду? В любой цивилизованной стране есть определенные каноны светского общения: во Франции – «мадемуазель», в – Польше «пани», а в России, – она поежилась, – «жэ-э-энщина», или того хуже – «де-евушка». Тьфу! Это омерзительно. Неужели русский лексикон настолько обнищал? Почему у нас нет какого-нибудь элегантного слова, чтобы обращаться друг к другу уважительно?

– В России есть одна проблема – «элегантное» обращение могут принять за издевательство.

Я осторожно озирался по сторонам, Катя толкнула меня локтем в бок.

– Почему ты такой зажатый?

– Потому что меня зажали. Эта выставка нравится мне все меньше. Ни одного интересного лица.

– А меня тебе недостаточно?

– Это вопрос с подвохом. Я не буду на него отвечать.

– С чего ты взял, что это вопрос с подвохом?

– Все твои вопросы – с подвохом.

– Да ладно тебе, расслабься, – мы зашли в зал, где висели полотна абстракционистов. Катя кивнула на одну из картин. – Это Пинкисевич, новый адепт супрематизма. Как тебе?

– Можно я не буду комментировать фиолетовые квадратики?

– Когда это ты успел стать таким ворчливым?

– Во вторник, – буркнул я и вздохнул. – Здесь не в ворчливости дело. Ты же знаешь мою позицию. Когда я слышу, как люди восхищаются абстракционистами, я вспоминаю сказку Андерсена о голом короле. Брейгель и Рембрандт – вот это искусство. А Кандинский – всего лишь дизайн.

– Поясни.

– Легко. Картины Брейгеля говорят: «я расскажу тебе историю», а картины Кандинского: «я красивая, я буду хорошо смотреться в зале над диваном, купи меня». Проблема дизайна в том, что он стремится к утилитарности. Иначе это не дизайн. Искусство же, напротив, всегда двигается по касательной. Иначе это не искусство.

– Ничего ты не понимаешь!

– Ну конечно! Куда уж мне, ограниченному плебею, понять эти глубокомысленные банки супа! О, как мне постичь мудрость сиреневых квадратиков на желтом фоне?

Она засмеялась.

– Дурак.

Один из поклонников – тот самый лысый джентльмен в очках – преподнес ей букет белых роз.

– Я знаю – это ваши любимые.

Она приняла их молча, потом, проводив взглядом блестящую лысину, положила цветы на стол с закусками, взяла меня под руку и потянула прочь.

– Что такое? – спросил я, оглядываясь. – Он тебе неприятен?

– Нет. Дело не в нем. Просто я не люблю цветы.

– С каких это пор? Помнится, я тебе дарил орхидеи. Их ты тоже выбрасывала?

– Нет. Просто в Англии я увлеклась флорианством, – заметив мой недоуменный взгляд, она пояснила. – Философия цветов, проще говоря. Для флорианца цветок – живое существо, и сорвать его – значит убить.

– Не обижайся, конечно, но, по-моему, это какая-то сектантская чушь. Сегодня у тебя флорианство, а завтра что? Будешь ходить по домам и агитировать за святую Мать-и-Мачеху? Чему вас там в Англии только учат?

– В Англии учат не хамить женщинам, так что советую тебе туда съездить. А флорианство – не чушь!

– Ага. Зубная Фея – тоже. Я, кстати, вчера с ней разговаривал. Ты не поверишь, но даже Зубная Фея считает флорианство чушью.

– Прекрати паясничать. Дай мне договорить. Вот сам подумай – зачем срывать цветы? Оторванные от земли, они вскоре потеряют цвет. А на грядке или на поляне они радуют. По-настоящему. В этом ведь суть красоты – когда все на своем месте.

Я долго молчал – хотел сказать что-нибудь умное. И вдруг заговорил, удивляясь небрежности собственного тона:

– Это всего лишь цветы. Они и так рано или поздно завянут. В этом разница: жизнь мимолетна, а искусство вечно. Ведь жизнь только подражает искусству.

– Оскар Уайльд, – сказала она монотонно, словно делая сноску на цитату. Посмотрела искоса, улыбнулась. – Играешь в циника. Уайльд вульгарен. Всегда был вульгарен. Все его сентенции – песок в глаза. В этом смысле я предпочитаю Гете: «Искусство – иждивенец жизни», – сказал он и был прав.

– Пыль.

– Что?

– Правильно говорить «пыль в глаза», а ни «песок».

– Эх, ты все тот же зануда.

Мы долго гуляли по галерее. Я видел, какое удовольствие доставляет Кате сегодняшний вечер, как светятся ее глаза. Она действительно любила все это – балы, бокалы, людей во фраках. Она злословила, сплетничала – и делала это с таким невинным видом, что мне становилось не по себе. Получается, думал я, что обычные моральные принципы здесь не действуют. Забавно. Я-то всегда считал, что искусство должно высвечивать в людях настоящее, – но чем активнее я общался с представителями этого самого «искусства», тем больше убеждался – настоящих людей вообще не существует, есть лишь сборище симулякров, распускающих слухи друг о друге.

Я искоса смотрел на Катю – мне хотелось схватить ее за плечи и спросить: «Почему ты все время врешь? Почему ты сказала мне, что приехала «вчера»? Почему ты сделала вид, что не узнала меня у Гликберга? К чему этот вечный идиотский, дебильный, неадекватный, глупый, бесполезный, раздражающий и просто утомительный маскарад? Что ты за человек такой – все тебе надо превратить в мелодраму, да?»

Она заметила мой взгляд – спросила осторожно:

– Что-то не так?

И в тот момент – не знаю, как и почему – но меня отпустило. Что-то было в ее интонации, в выражении лица. Я просто понял, что больше не чувствую к ней ничего – совсем. И даже хуже – мне показалось, что никогда в жизни я не встречал существа скучнее и банальнее. И это осознание – оно освободило меня. Действительно освободило – я понял, что теперь могу спокойно говорить с ней, смотреть в глаза и улыбаться – и при этом не чувствовать себя обделенным или обманутым. Мне было все равно – теперь мне было все равно – и это было прекрасно. (Я смотрел на нее, и удивлялся: почему мне так нравилась раньше эта ее рыжая челка, закрывающая пол-лица? А теперь я все время борюсь с желанием протянуть руку и убрать ее). Когда-то давным-давно мне казалось, что я задыхаюсь, если ее нет рядом. Потом я стал задыхаться в ее присутствии. А теперь – я просто дышу.

***

Мы задержались возле «Овцы в лесу». Катя улыбнулась и толкнула меня локтем в бок.

– Совсем забыла поздравить тебя с триумфом.

– С каким триумфом?

– Ты что – газет не читаешь?

– Ну, мой отец говорил: «не читайте советскую прессу».

Она не поняла шутки, и продолжила:

– Гликберг ведь гениальный менеджер – он заказал статью о твоем творчестве в газете «Вестник». Ты теперь звезда. Еще и богатенький.

– Вот так новость, – пробормотал я.

Катя кивнула на картину.

– Одну только твою «Овцу» продали, по-моему, за двадцать девять тысяч.

– Чего?!