Виктор Ерофеев - Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

Жуков. Жуков. Жуков. Жуков был писатель, акробат фразы.

Сисин как-то сказал ему по этому поводу:

— Ты опоздал родиться. Мир уже описан. Вырождайся.

В конце концов оказалось, что Жуков эмигрировал — сомнения долго терзали его — а вдруг меня тоже за это накажут? — пугливо озирался он, поднимаясь по лестнице в свой берлинский пансион на Бляйбтройштрассе — причем накажут с какой-нибудь особой подковыркой — зачем сюда понаехали маляры? — в белых одеждах ангелов-карателей — я все вижу — мрачные турецкие морды с подбитым глазом — чего они меня разглядывают? — может быть, они собрались меня мочить ? — он погладил бороду, приобретшую благообразные, европейские очертания — а если пронесет? — мелкая страсть к сочинительству временами брала верх — а пошли они все у трубу ! — хорошо пахнут под вечер берлинские липы — он налетел на лестнице на седовласую парочку — те зашипели какие-то немецкие проклятия — сэнкью! — невпопад выпалил Жуков — те снова зашипели, непонятно что — невыносимые берлинские старики и старухи — он разбогател на романе о Сисине — Жуков убил Сисина во имя спасения человечества — американцы отравлены ценностями среднего класса — эти ценности держат их в тисках похуже российской духовной цензуры — роман уязвим с точки зрения американского рынка — думал Жуков, работая над романом — хочу ли я написать бестселлер? — пишу роман о Сисине, но это больше, чем роман — это роман о спасении человечества, предпринятом гуманистом — Сисин добавил в глубокой задумчивости:

— Что остается от писателя? Три фразы. Шагреневая кожа. Красота спасет мир. Между нами нет менструации.

— А от других что остается? — злобно-ласковым голосом поинтересовался Жуков.

Сисина подловили странные силы — они объявили ему, что он сын Иисуса Христа — на вопрос, каким образом, слепец заорал: — потому что ты, человек, дурак! — он сидел в углу комнаты на шатком табурете — маленький мясницкий человек в бесполезных очках — люди помешали ему стать мыслителем века — думал Сисин, попивая чай за большим овальным столом — над столом свешивалась допотопная лампа с оранжевым абажуром — планы Божественного мироуправления не дано знать человеку — старые «Roi а Paris» пробили час ночи — час мясницких заговорщиков — конечно, с точки зрения логики решить этот вопрос невозможно — Сисин его и не решал — ему нужно было лишь дать команду — если ты веришь, то любое действие Бога признаешь как полезное в смысле любви — если человечество отпадает от Бога, то спасти его можно, только уничтожив — в какой-то степени это антиамериканское сочинение — Жуков глядел на мокрый ночной Берлин — но не потому, что оно прорусское или проевропейское — может быть, оно антибогобоязненное? — задавался вопросом Жуков — Жуков понял, что загоняет себя в западню — зачем звонить в милицию с заявлением: я спас человечество? — не лучше ли скрываться и писать? — сначала написать, а после уже сознаться — я пошутил! я соврал! — взмолился Сисин, не выдержав пыток — Жуков, миленький, я соврал — не верю! — возопил Жуков со слезами на глазах — как я могу тебя убить, если я тебя люблю! — но я не смею иначе! — дай мне еще пожить! — раздался выстрел — Сисин пополз — судьба швыряла в него комьями жирной земли без устали, без — думал он — без цели, или тут был свой замысел — только какой? — сначала он безобразно жрал, пил пиво и ходил до изнеможения по музеям — конечно, думал Жуков как автор романа (этот роман написал Жуков), однако используя записи разговоров с Сисиным (иногда ему хотелось назвать его Соковым или Роговым или еще как — даже не столько потому, чтобы тот жил в трех лицах, совсем не нужно, а потому, что некоторые темы удобнее описывать с перестановкой фамилий, и читателю придется справиться с этой трудностью, уходящей в археологию жуковского романа, а если нет — хуй с читателем) — не продиктован ли роман завистью? — это исповедь Жукова — это признание: я убил — он улизнул на самолете на следующее утро после убийства во Францию — меняя страны и города, скрываясь от страха, он пишет роман — он ждет не осуждения, а сочувствия — против мракобесия Сисина — Жуков-спаситель — Иуду тоже выставляли спасителем, если усомниться в самом Христе — но Жуков не Иуда — Сисин его унизил, выбрав ему Софью из свального греха, как из колоды карт, и это тоже не способствует нежным дружеским чувствам — на франко-итальянской границе — на вершине холма нахлобученной шапкой расположилась живописная итальянская деревня — на центральной площади — кафе, особенно оживленное по воскресеньям, телефон-автомат, незабываемый вид на снежные горы — цепь их неровных вершин напоминает зубья испорченной пилы — кадки с цветами, продовольственный, совсем не дешевый магазин, старая мэрия красного цвета, ларек с газетами, однозвездочная, но вполне опрятная гостиница, с чертовски тесной лестницей, ведущей на второй этаж — чуть поодаль, если спуститься по узкой каменной улице — над ней, как флаги, полощется белье — мимо почты — желтая барочная церковь, каких немало в Италии — в солнечное воскресное утро, после окончания службы, Жуков зашел в храм — он мелко, пугливо перекрестился и остался у двери — когда глаза привыкли к полумраку, он разглядел сначала мраморные колонны, зачем-то обернутые коврами — вдали, в чистой перспективе колонн и соломенных скамеек, он заметил одинокую фигуру, стоящую на коленях перед алтарем — долго, в задумчивости смотрел он на Ирму, не смея приблизиться — бог весть, какие мысли посетили его в тот час — крупные капли пота текли у него по лицу — Сруль и Цыпа — прошептал он — он увидел Крокодила с Бормотухой, идущих за закрытым гробом Ирмы с бумажными розовыми цветами в руках и на голове — несмазанный ваганьковский катафалк, с заплетающимися колесами, страшно скрипел — наконец Ирма поднялась с колен и, прихрамывая, побрела к выходу — она прошла мимо Жукова, не заметив его — обдав скромным запахом бедной стареющей женщины — мы, кажется, одногодки — Аполлон вышел за ней на площадь, зажмурился от яркого весеннего солнца и в нерешительности окликнул ее — она обернулась и посмотрела на Жукова, как на незнакомого человека — вы — ты — не узнаешь меня? — спросил Жуков — она перешла в католичество — так ей было покойней — они сели в кафе — она почти что освободилась от Сисина — к пропаже Сисина она отнеслась безучастно — у меня здесь есть свой маленький садик — в нем цветут нарциссы — есть хурма — но хурму она не любит — хотя местные люди делают из хурмы хороший мармелад — к себе домой она Жукова не пригласила — в кафе я почти не бываю — не люблю тратить попусту деньги — потом этот шум — но на жизнь мне хватает — спасибо, не жалуюсь — Жуков заказал два двойных «эспрессо» — а как ты попала сюда? — потупился Жуков — так вышло — ответила Ирма — до моря отсюда недалеко, но с холма я не спускаюсь — во-первых, у меня нет машины, а автобус, набитый орущими школьниками с ранцами, идет в город всего два раза в день — во-вторых, не тянет — жалко только, что нет птиц — редкая птица залетает сюда к нам, на холм — Жукову снова стало не по себе — в самом деле, в такой солнечный день птицы должны щебетать — что же это за холм без щебета? — он с подозрением посмотрел на плешивого бармена за стойкой, слишком живо разговаривающего по телефону — нет, телефона у меня нет — перехватила Ирма его взгляд — он мне не нужен — зато есть телевизор — вчера я видела — она робко подняла на Жукова глаза — замечательный фильм — ты смотрел? — она принялась прилежно пересказывать сюжет английского фильма — там прелестно играют дети — особенно мальчик! — можно стрельнуть у тебя сигарету? — Жуков кинулся со всей пачкой — она затянулась — почему они с Сисиным разошлись? — Ирма затянулась — он глумился над моей верой! — знала ли она, что ее муж выдавал себя за сына Иисуса Христа?