Виктор Ерофеев - Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

Нигде я не видел более покорных собак, чем в Индии. Они — сама рабская покорность, воплощение трусости.

Все с поджатыми хвостами, довольствующиеся малым, на щедрую подачку не рассчитывающие. Слезящиеся глаза, подбитая лапа, слабые, шелудивые, часто зевающие, много спящие. Жалкие попрошайки, в отличие от веселых попрошаек с развевающимися хвостами — бездомных собак Черной Африки, которых я встречу на Нигере. Несмотря на то, что Индия независима 50 лет, до индийских собак, не научившихся лаять , еще не дошла весть о закате колониализма.

Два водителя и одна фрау Абер — вот и вся компания. Надо было их кормить, чистить, мыть. Я загонял водителей с фрау Абер по колени в Ганг и мыл им попы, как священным коровам. В гостиницах жили миллионы кузнечиков. Они хрустели под ногами. Они облепляли меня под душем. Их надо было как-то давить. Иногда попадались автобусы с русскими туристами. От них пахло индийским виски. Русские ехали в Катманду на учебу. Иногда я ехал с ними. Иногда — нет. Иногда русские кричали мне из автобуса, что я — все говно мира, импотент, красная рожа, мерзкий живот . А иногда — не кричали. Иногда я уезжал в Польшу. Вместе с Кришной в колеснице. Иногда — в Тадж-Махал. Тадж-Махал — отхожее место любви. Увидеть Тадж-Махал и — разлюбить.

Индия вилась улицей, но иногда улица обрывалась, и в темном лесу попадались, бывало, разбойники. Мои драйверы с чистыми попами очень боялись их, а фрау Абер считала своим писательским долгом залезть от страха ко мне под мышку. Разбойники были первобытными людьми. Некоторые из них жили еще на деревьях. Некоторые не мыли волосы по три месяца. Когда не моешь волосы больше трех месяцев, волосы переходят в автономный режим самоотмывания. Разбойники валили ствол дерева поперек дороги, и мы останавливались. Мы пробовали пятиться задним ходом, но они валили сзади другое дерево и стучали грозными грязными пальцами в окна. Однажды мне это надоело, я открыл дверь нашего миниавтобуса и, вместо того, чтобы отдать кошелек и жизнь, сказал:

— Ну, чего стучите, питекантропы? Вы знаете, кто я? Я — русский царь!

— Кто? Кто?

На объяснение ушла вся ночь. К утру они, наконец, испугались, убрали дерево, проводили с почетом.

В каждом боге есть что-то от полицейского. Но только бог Шива совмещает в себе и стража порядка, и хулигана; создателя, защитника созданного, и — разрушителя. У него пять лиц и еще больше масок. Он — бог маскировки и откровения. Он мужчина и женщина одновременно, одногрудый кастрат и половой гигант. Он — эманация своего возбужденного члена и полнота жизненной энергии.

Он — бессменный мэр Варанаси.

Варанаси три тысячи лет. Каждый иностранец чумеет от Варанаси. В Варанаси есть все, но это «все» перерабатывается в ничто, чтобы наутро снова стать всем.

Круговорот энергии создает впечатление близости к центру мира. Должно быть, Варанаси и есть центр Вселенной, закамуфлированный под индийский couleur local.

В центре Вселенной идет бешеная работа. Здесь рождаются религии. Здесь не так давно Будда на околице города, в Сарнатхе, прочел свою первую проповедь, и мир стал оранжевым. Здесь же возникла бледно-зеленая гностическая теология джайнизма, утверждающая, что Бог есть знание. Здесь идет бешеная работа очищения. Варанаси — город-прачка. Затеяна всемирная стирка. На священных ступенях, гхатах , разложены сырые предметы человеческой одежды и простыни. Здесь же коровы срут на эти простыни.

Варанаси — город-банщик. На восходе солнца все моются в Ганге, молятся и моются, не отделяя одно от другого.

Варанаси — город-уборная. На рассвете навстречу солнцу выставляется бесчисленное количество женских и муж ских смуглых задов. У мужчин заметна приятная утренняя эрекция. Женщины залихватски задирают сари и без смущения резко садятся на корточки. И покачиваются, как на рессорах. Срет великий индийский народ, плечом к плечу, не пользуясь бумагой. Идет бесконечное испражнение.

— Странно, что в индийском кино запрещено показывать поцелуи, — глубокомысленно заметил я фрау Абер.

Город-паломник. Город-ткач. Город — детский труд. Все в шелках. Брокеры тащат вас в шелковые лавки, а когда, наконец, их отталкиваешь, они говорят:

— Don’t make me angry! — и глаз их дрожит от ненависти.

Варанаси — это тот самый базар в храме, который не стерпело христианство, отчего оказалось локальной религией Запада. Базар — это часть храмовой жизни. Храм — это часть жизненного базара. Здесь по утрам все — йоги. Все машут руками.

Варанаси — город-рикша. Он везет меня на велосипеде по своей толчее, звоня в бесконечный звонок, рябят рекламы кед, компьютеров, второсортной индийской версии кока-колы — thums up! на подъеме он соскакивает с седла, толкает велосипед, мне совестно, он вспотел, остановился и, слегка отойдя в сторону, помочился, как лошадь. Варанаси — суперпотемкинская деревня.

В Варанаси я простил всех своих врагов и друзей. Я простил фрау Абер.

Варанаси — город мертвых, архитектура духов и призраков, уползшая от гнета истории. Здесь махараджи выстроили дворцы на набережной Ганга для своих мертвых — людей бордо, между двух инкарнаций, по вынужденному безделью определившихся пособниками мировой черной магии. Не они ли сдали часть дворцов под посольства дагомейских вудунов, якутских шаманов, австралийских аборигенов с зубами в разные стороны, полинезийских друзей капитана Кука? Таких дворцов с безвременной архитектурой не знает ни один город мира.

В Варанаси самый мелкий поэт может стать Данте, если только останется в городе больше тридцати дней.

Варанаси — большой склад дров. Сюда завозят дрова, чтобы жечь трупы в желто-золотых одеждах со всей Индии, со всего света, с других планет. Варанаси — город-крематорий. Все ходят по колено в пепле. Пахнет мертвечиной и паленой человечиной. Собаки бросаются в костер, чтобы утащить в пасти кусок человеческой ноги. Крематорщики — богатые люди, которым никто не подает руки.

Варанаси — город-соглядатай. Глазами перепуганных иностранцев он следит за своими кремациями. Мертвецы встают с бамбуковых носилок. Они недавно умерли, всего три-четыре часа назад, и не привыкли к новому статусу. Крематорщики бамбуковыми палками усмиряют мятежных покойников. Впрочем, я видел, что когда во весь рост встает в огне мертвая четырнадцатилетняя красавица, они шалят палками, подстегивая ее к последнему танцу. Рядом козлы едят ритуальные цветы. Родственники в белом здесь не плачут. Здесь каждый сожженный идет в нирвану.

— Это — ад, — сказала фрау Абер, отряхиваясь от пепла. Мы шли по замызганным переулкам старого города. Старый город прыгал на одной ноге, потому что второй ноги у него не было. Вокруг лежали куски непереваренной истории. Валялись страшные остатки мусульманских набегов. В затылок жарко дышала модернистская богиня Кали.