Виктор Ерофеев - Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

Пришлось мне в Бамако обивать пороги полицейских участков, выпрашивая продолжения визы, хорошо, консул помог, дали, но с неприязнью, и только ради, конечно, наживы. Не зря они свое государственное турагентство при социализме назвали СМЕРТ. Но это не только засада властей. Это — всеобщая конспирация. Я, например, когда вернулся в Европу, разговорился в Гамбурге с одним ученым-сахароведом на местной тусовке, я только начал о Томбукту — он сделал непонимающие глаза. Позитивист хуев! Вот из-за таких, из-за этих немцев, мы и остались жить со своими тремя измерениями! И русский консул в Бамако тоже отсоветовал, и посол русский тоже. Мол, дорога небезопасная, постреливают, оставайтесь в долине, тут есть что посмотреть, стоянки первобытных людей, все эти гроты, да и манго у нас — самые спелые в мире, а там — только песок сыплется. Да, сыплется! И ветер их известный, харматтан, гуляет. Да, гуляет! И Томбукту с птичьего полета — тоска в чистом, первозданном виде, по колено в песке. Мужчины одеты по-арабски, женщины — по-африкански, культура поделилась пополам. Но вот верблюд опускается на колени. Они входят. Он — в голубом. Она — в золотом. Смерть европейской иронии наступает тотчас. В музыке — малицентризм. Слушают только свое. Манго в плодоносной долине, в самом деле, оказались очень сладкими, но Бамако — запущенный базар, и я рвался оттуда. Местная власть установила за мной слежку. Наконец, меня вызвали в Министерство культуры и туризма и прямо спросили, чего я хочу. А я не понимал, что они от меня хотят, мы друг друга не понимали.

— Элен! — крикнул я черномазой поварихе, крутившейся с примусом на дне пироги. — Неси-ка мне завтрак, да поскорее!

Впрочем, пирогой ее назвать трудно. Это — большая посудина с тентом, которая на Нигере зовется пинас.

— Вот только в пустыне понимаешь, что пресная вода — сладкая на вкус, — сказала Элен. Так ласково сказала.

Элен — уникальная женщина. В здешних широтах всем девчонкам в возрасте двух-трех лет рубят клитор. Это в порядке вещей, как мужское обрезание младенцев. Но, если обрезание многим идет на пользу, особенно в пустыне, то женщина теряет весь свой жар. Женщины Мали — мертвые женщины. Тряпки — пестрые, пляски — бойкие, крики — громкие, сами — мертвые . У них такие туповатые лица. Бесчувственные губы. Безвольные, калибасные груди.

Отрубленные клитора разлетелись во все стороны, сели на финики, на акации, превратились в птиц, бабочек, ящериц, стали веселием Африки. В Африке, что ни тронь — все клитор. Конечно, в таком традиционном обществе как Мали, а Мали — самое консервативное общество в Африке, — взять удовольствие женщины под контроль — очень милое дело. Жен бери хоть четыре — ни одна не кончает. Это — доски материнства. Более того, им там все зашивают вплоть до замужества, а муж их вспарывает.

— Ножницами, что ли? — спросил я Элен. Она как принялась хохотать!

— Ага, — говорит, — специальными мужскими ножницами!

Всем девчонкам в деревне рубили клитор, а про Элен забыли. Так поднялась во весь рост проблема будущего Африки. Началась модернизация. Как это произошло, Элен сама толком не понимает, то есть сначала не понимала, а когда поняла, стала скрывать. Может быть, и правильно, что малийским женщинам рубят клитор, чувственная природа африканки не знает пределов. Например, Элен рассказала мне под страшным секретом, что клитор сделал ее бешеной, и она выучила семнадцать местных языков. Лингвистическая Медея! Кроме того, она возит с собой три вибратора. Элен продела в клиторе три колечка на счастье — она сделала это в Неамее на свое тридцатилетие. Она была в постоянном возбуждении и часто отрывалась от кухни. Лучше вялость, чем блядство, — решили в далекие времена.

— Покажи колечки.

Я сидел на носу пироги, сильно морщась, потому что давил лимон на длинный кусок папайи. Я хотя и подозревал, что Элен — ворованный клитор вечной женственности, но живых доказательств у меня пока не было.

Она застеснялась.

— Потом как-нибудь, — сказала со смешком.

Понимая, что я набрался контактной метафизики, я хотел оформить ее юридически. Я не собирался быть колдуном, но мне нужно было понять, что откуда берется. Так, если ралли Париж — Дакар, которое я имел странный случай созерцать в Томбукту, — фиктивное ралли, то как быть с журналистами и организаторами ралли, наконец, кто все эти механики-идиоты, которых я увидел в ресторане, и почему мотоциклы неслись по пескам, хотя это практически невозможно?

Дело обстояло вот как. Когда мы с немкой прибыли в Томбукту, я изрек глупейшее mot. Велосипед в Томбукту так же нужен, как щуке зонтик. Помню, mot рассмешило немку. На следующий буквально день на Томбукту накатило ралли Париж — Дакар и доказало, что по пескам можно ездить, как будто кто-то пожелал поиздеваться над моим mot. Что-то смутно подобное бывает и в Москве. Стоит мне только подумать, что я давно ни во что не врезался, так тут же врежусь в столб или в мента. Подумаю: что-то жизнь меня балует, и, будьте уверены, немедленно начинаю блевать, отравившись не какими-нибудь солеными валуями, а самыми невиннейшими шампиньонами. Опережающей мыслью, знающей больше меня, исходящей из будущего, я как будто выбиваю заслонку. Но тут было в сто раз ударнее. Чем объяснить идиотизм европейских механиков, которые вошли в ресторан все одинаковые? Их выдумали нарочно. Да, но если они — конвейерные клоуны, то как объяснить украинцев? О том, что ралли Париж — Дакар прошло через Томбукту, объявили в мировой прессе. Я сам видел. Если это галлюцинация, то как она проникла в печать? И как ее возможно было обокрасть, а ведь плюгавый испанец с Канарских островов мне плакался, что их в пустыне обокрали туареги с пиками? Теперь — украинцы. Когда ралли свалилось на Томбукту, на аэродроме организовали праздник, пропуском на который могла стать любая белая кожа. Там все ходили, организаторы, участники, и я тоже — проверить, не есть ли это видение. Я слонялся по аэродрому и никак не мог поверить ни в реальность, ни в ирреальность происходящего. Скорее всего, это была отрыжка сознания. Например, что-то было отрыто из моей памяти. Там ходил англичанин, который был копией англичанина, виденного мною много лет назад в Москве. Я чуть не окликнул его по имени, и если не окликнул, то только потому, что забыл имя. Далее, все участники были очень маленькие — то есть белые пигмеи, и тоже, как и механики, все одинаковые, по-разному ярко выряженные, но морды — на одно лицо. Это настораживало. Я ходил и смотрел, как они едят телятину, которая им выдавалась нормированно, как они пьют из своих внутренних трубочек, как космонавты, и как дают друг другу интервью. Вдруг посреди поля я увидел АН-72-200, советский старый самолет. Но с украинским флагом. Радости моей не было конца. Пойду спрошу хохлов, живые они или нет. Я побежал к самолету. Из самолета кто-то вылез. Большой, толстый, мордастый — натуральный хохол.