Войцех Жукровский - Каменные скрижали

— Да.

— Несколько дней абсолютного покоя. Пока она не оправится. Я дам тебе знать. Помни: ребенок впереди, он у нас будет через год, через полтора. А того не было.

Иштван оторопело промолчал в ответ. Вот что такое магическое мышление, раджа уверен, что ему удастся изгладить из памяти муку, утопить ее, как то крохотное тельце, которое приняли воды Джамны.

За окном сияло яркое солнце, ветер нес тучи красной пыли, месил лиственную гущу на оплетенной вьющимися растениями стене гаража.

С остатком писанины на сегодня Иштван справился, как автомат. И с облегчением покинул здание посольства. Михай в жокейской шапочке с задранным козырьком катался на половинке незапертых ворот, петли жалобно визжали.

— Дядя Пишта, я с тобой… Можно прокатиться?

— Я не домой, — ответил Иштван из «остина», вертя рукоятку подъема стекла.

— Значит, я тебе совсем разонравился. И секретов, как раньше, у нас теперь нет.

— Эх ты, шантажист. Ну, садись, — отпер Иштван дверцу. — Но учти, домой ты попадешь нескоро. Замшелый храмишко со щербатой крышей, похожей на обкусанное вкруговую яблоко, был осажден терновником, а позади него начинались городские цветочные плантации, длинные грядки рыжих львиных зевов и зеленоватой резеды, радостно и ало, так, что глаза слезились, пылали делянки шалфея. Там, где землю орошали резиновые шланги, осень была не помеха буйному цветению растений.

Иштван купил огромный букет лилово-черных гладиолусов, мясистые кубки соцветий были уже раскрыты. Жмурясь от солнца, Михай осторожно принял букет на колени.

— Мокрой землей пахнут, — разочарованно сказал он.

К цветам Иштван приложил конверт с запиской, ни одно слово в которой не было правдой: «Грейс, это общее наше горе».

Остановив машину у ворот парка, Иштван послал Михая вручить букет и записку; обычно здесь, как пес на цепи, кружил чокидар, но сейчас его не было. Двери дворца были растворены настежь, за ними была тьма, ставни на втором этаже были наглухо закрыты.

Мальчуган уже несся обратно, сверкая коленками.

— В холле никого не было, я положил цветы на столик, — радостно пропыхтел он. — То-то удивятся!

Когда Иштван отвез мальчика домой и направился к себе, на ступеньках, ведущих на веранду, он увидел две прижавшиеся друг к другу фигуры, то были чокидар и его девушка. Хранитель дома по-военному вскочил, зажег свет среди листвы. Его невеста ящерицей юркнула в темноту. Проходя мимо застывшего по стойке «смирно» ветерана, который шевелил подкрученными усами, словно собирался что-то сказать, Иштван углядел девичью фигурку, укрытую среди лиан, в тени поблескивали одни газельи глаза.

— Когда свадьба?

— Через неделю, сааб. Самый счастливый день, гороскопы сверены, звезды нам благоприятствуют.

Тереи пожал плечами и взялся за ручку двери. Навстречу уже спешил повар, зажег свет в холле, второпях включил и вентиляторы, те завертелись под потолком. «Звезды. Что общего у звезд со всем этим? Но как славно, когда можно свалить на них ответ за собственную жизнь, просить их, грозить им, а они висят над нами, кружат в морозной выси, неживые и безразличные».

— Госпожи нет, — объявил Перейра, потирая седеющую щетину. — Госпожа нынче ночевать не будет.

Иштван кивнул в знак того, что ему это ведомо, хотя какой-то миг верилось, что застанет Маргит притаившейся в кресле, чуть прикорнувшей, что она его поймает, остановит кончиками пальцев, прежде чем он успеет включить свет, и он будет долго-долго целовать ее, упершись лбом в ее висок.

Повар босиком бесшумно заходил в темноте. Включил настольную лампу. Маски со стен усмехнулись оскаленными зубами.

— Вам письмо, сааб, — помахал повар полосатым по кромкам конвертом авиапочты.

Иштван узнал круглые буквы, почерк Илоны. Конверт открылся легко, чуть поддетый острием ножа, словно уже привык открываться.

Внутри был листок и фотография. Илона. Высокий, чем-то детский лоб, обрамленный крыльями черных волос Густые брови, честные, прямо глядящие глаза. Полные, всегда готовые улыбнуться губы. «Красавица, одно слово, красавица, просто прелесть, — убедился Иштван. — Пожалуй, даже красивее Маргит». Всмотрелся в это лицо, словно силясь вспомнить, почему отличил его среди стольких иных, почему полюбил. «В нем же что-то индийское», — изумился он, а сам уже мысленно нарисовал кружок между бровей, навел тени на веки, надел на шею Илоны массивное серебряное ожерелье… Отложил снимок за круг света и взялся за письмо. Будничные, знакомые по прежним, рассказы об успехах сыновей, об ангине Шандора, о мечтах Гезы, чтобы отец привез обезьянку, пусть вот такусенькую. Вдруг наткнулся на фразу: «Бывает ли у тебя время подумать о нас как о своем доме? Так хочется, чтобы ты уже был с нами». Не тоскливый зов, не признание в любви — всего лишь напоминание, что он принадлежит им. Илона терпеть не могла ни явных жестов, ни света, когда отдыхала обнаженная, ни даже зеркала, когда он, уходя в редакцию, целовал ее в прихожей. Вечно ловил ее косой взгляд, брошенный на этого бессловесного лишнего свидетеля.

«Я стал далек. Стал чужд. Перелистываю собственное прошлое, как книгу о чужой жизни».

Он снова потянулся за фотографией и, дивясь красоте моложавой женщины, спокойно подумал: «Она еще может начать новую жизнь, не сломится, утешитель ей легко найдется».

«Что думает она обо мне? Собственно, не все ли равно?»

И вдруг, жалея самого себя, теша свои печали, поверил, что, когда знакомые, узнав о побеге, начнут осуждать и клеймить измену, Илона встанет на его защиту. Даже как бы прозвучал ее спокойный голос: «Наверное, для него так лучше, наверное, он поверил, что будет писать иначе, кто знает, что его заставило? Ему тоже нелегко».

Большие, темные, омраченные ресницами глаза Илоны смотрели не мигая. Это рассердило. Вызывающий взгляд, требовательный какой-то.

«Дурак фотограф велел, а она и уставилась», — бросил он фотоснимок на стол, потому что с веранды донеслись шаги и голос чокидара, уверявшего, что сааб вот уже час как дома. Значит, приехал Двояновский.

— Хэлло, так и сидишь и даже горла не промочил? — с порога воскликнул поляк. — Сезам, отворись.

Он приподнял обеими руками крышку резного сундука и почтительно цокнул языком при виде горлышек пузатых бутылок.

— Даже «здравствуй» не скажешь, — упрекнул Иштван.

— А ты без китайских церемоний не можешь? «Хэлло» тебя не устраивает? Воля твоя, — Двояновский молитвенно сложил ладони на груди и низко поклонился. — Намаете джи. Слава тебе, о благороднейший из благородных!

Он устроился в кресле, скрестил вытянутые ноги.

— Чокидар скрашивает тебе одиночество, девочек водит? — пытливо зыркнул он из-под прикрытых век, проверяя, угадал ли. — Только что сховал от меня какую-то кралю.