Вера Зеленко - Не умереть от истины

— Сержик, я голодна, я очень хочу есть. Я приглашаю вас в ресторан.

— Согласен. Надеюсь, вы не станете передавать мне деньги под столом? — ответил он с веселым недоуменным бешенством.

Из ресторана они вышли повеселевшие, приятельски настроенные, в общем, легкие.

— Сережа, а ведь мы не выполнили главного задания бабы Сони.

— Это какого?

— Мы не сфотографировали вас.

— Господи, и вы верите в весь этот бред старухи? Какой паспорт! Какая виза! Какая Италия! Да я сдохну от тоски через неделю.

— Вы полюбите эту страну. Ее не полюбить невозможно. Я покажу вам Тоскану с ее холмами, пиниями, побережьем. Я свожу вас во Флоренцию, и вы ахнете, как много вы не познали еще в жизни.

— Дорогая Франческа, если там так мило, что же вы сбежали в суровый край по имени Россия. И не говорите мне, что вами движет память крови. Сколько в вас этой самой круто замешанной крови? Одна шестнадцатая? Тридцать вторая?

— Да разве в этом дело?

— И сколько лет вы уже в России, простите?

— Пять!

— Не слишком ли затянулось ваше знакомство с русской культурой? Да и не самый удачный, прямо скажем, момент вы выбрали для знакомства. Страна агонизирует.

— Какой вы злой, однако!

— Это не я злой. Это жизнь моя злая. Но вы не ответили мне. Что держит вас здесь?

— Вы, — выдохнула вдруг она и смутилась.

— Бросьте! Мы с вами знакомы месяц.

— А мне кажется, всю жизнь.

— Шутить изволите?! Что ж, можно и пошутить, если ничего другого не остается. Надеюсь, в филармонию вы меня сегодня не потащите.

— Вот в этом вы как раз и ошибаетесь. Потащу!

— Что за дикая причуда?!

— Баба Соня просила до ночи не возвращаться. У нее свидание.

— Чего-о-о?

— Свидание.

— Ладно, ведите, — махнул рукой Сергей, слегка уже контуженный ее смущенным признанием.

Концерт скрипичной музыки вопреки ожиданиям привел Сергея в умиротворенное состояние. Музыка в тот памятный вечер звучала классическая: Моцарт, Вивальди, Массне. Что-то, вероятно, иначе было устроено в человеческой душе двести и триста лет назад. Он слушал и не слушал музыку, она сама проникала в его душу. Он никогда не считал себя таким уж меломаном, хотя и не чужд был гармонии. Смешно и грустно теперь вспоминать, но он так и не окончил музыкальную школу. А ведь ему пророчили большое будущее. Матери было не до его музыкальных опытов, но Любаша, Сережина родная бабка, изо дня в день стояла рядом и радовалась каждой правильно взятой ноте, каждой верной интонации. Она таскала за ним виолончель года два или три, не пропускала ни одного школьного концерта, ради нее он мучительно осиливал все эти непостижимые для нормального человека премудрости сольфеджио. И все- таки он не выдержал, взбунтовался. И слезы любимой бабки не помогли, вся трудная наука, в один миг разорванная в клочья, почила в бозе. Он стал на путь обретения свободы. И вот теперь он слушал все эти сонаты, сонатины, концерты с такими невзрачными названиями «Ля минор» или «Соль мажор», и вдруг к своему великому удивлению обнаружил, что они не только не раздражают его, но и поднимают над болью и над приключившейся с ним бедой. Франческа смотрела на сцену, отрешенная и прекрасная. Легкая улыбка озаряла ее лицо, ту половину, которую он мог украдкой наблюдать.

Господи, зачем они здесь? Зачем они рядом? Что вообще он сотворил со своей жизнью? Ему бы переварить всех своих прежних женщин. Зачем обременять себя еще одной историей привязанности и еще одного разочарования? Зачем влезать в очередной хомут? Пытаться покорить еще одну женщину с ее ранимой, изнеженной душой, с ее надеждами, которые ни один — даже самый лучший в мире мужчина — не сможет до конца воплотить, с ее ожиданием счастья, которое — он ручается — она не знает сама, как выглядит. Зачем он ей — это отдельный вопрос. Женщина всегда хочет опереться на сильного мужчину. И иногда она его так долго ждет, что не может уже отличить подлинного от того, которым грезит ночами… А может, и правда, разом покончить со всем этим: с выморочной своей жизнью, с театральными химерами, с эфемерностью актерского предназначения, с вымышленным смыслом существования? Покончить со всем этим раз и навсегда, оформить визу и рвануть в благословенную Италию? Там всегда солнце и всегда тепло. Там, хочется думать, живут счастливые люди. А женщины его как будто уже и отпустили: Маша, Ленка и Настя…

Через неделю Франческа принесла Сереге два французских журнала, и в каждом — откровения о нем. Один вышел на неделю раньше. В нем Машка рассказывала французским читателям о том, какой он был великий актер, бездушный муж и отец при этом. Это прозвучало как выстрел в спину. Как предательство, в котором не было никакого смысла, а только унижение его памяти. Она вспоминала какие-то жуткие истории, в которых он выглядел неподобающим образом и в которых не было ни слова правды. И самое паскудное во всем было то, что он, оказывается, был равнодушным отцом, жестоким воспитателем. Ей ли не знать, что он любил Аленку до беспамятства? И даже когда они с Машкой в чудной, замечательно легкой компании актеров, писателей-драматургов проводили незабываемое лето в Планерском, куда возвращались время от времени, а Аленка оставалась с Лизой дома, и вдруг пришла телеграмма о болезни дочери, он все бросил и помчался в Питер, оглушенный, перепуганный до смерти симптомами Аленкиной болезни. Машка же осталась наслаждаться изысканным обществом.

— Все будет хорошо! — уверяла она Сергея. — Обычные детские недомогания. Вот увидишь, через три дня Аленка поправится!

Аленка и в самом деле быстро пошла на поправку. Однако это не помешало им расстаться. На год. И именно тогда возникла Ленка… Господи! Но ведь Машка упрекает его так, словно имеет право, словно чем дальше уходит в прошлое день его похорон, тем больше она верит в его отцовство. Или все дело в гонораре, который выплатил ей французский журнал?

Второе интервью — с Ленкой — было и того ужаснее. Они будто соревновались — две его бабы — кто выдаст больше откровенных подробностей о нем. В Ленкиных словах проглядывало, по крайней мере, страдание. Стало ясно, что она его все еще любит, хотя их лав-стори, она признавала это, осталась в прошлом. По крайней мере, в этом она была честна.

— Бедный мальчик! — вздыхала баба Соня. — Любаша всегда говорила, что женщины погубят тебя.

— Софья Николаевна, пожалуйста, я вас очень прошу, не надо тревожить бабкину душу.

— Что-то ты все о душе, мой мальчик. Раньше ты не был к этому склонен. Знаешь, Сержик, я тебе честно скажу: Машка твоя порядочная стерва. Я всегда недолюбливала ее.

— Баба Соня! Прошу, не надо!

— Ну, ладно-ладно. Чай пить будешь?

— У себя в комнате.

— Кстати, паспорт твой будет скоро готов. Дальше займемся визой. А ведь раньше визой занимался дворник и приносил ее в течение дня. Да, времена в моей молодости были не столь забюрократизированные.