Вера Зеленко - Не умереть от истины

Стукнула щеколда входной двери. Франческа бросилась вниз.

— Вот ты где, дорогая! А мы сбились с ног в аэропорту, — мать выглядела чуть усталой.

— В аэропорту? — удивилась Франческа. — А откуда вы…

— Роберто позвонил, что ты вылетаешь.

— А-а-а! Как же я соскучилась! Мама! Отец! — и она приникла на мгновение к матери, потом к отцу.

— Франческа, милая, мы безумно рады. Возвращайся скорее. Хотя бы и с этим русским. Хотя, если честно, мы не в восторге. Но лишь бы ты была счастлива.

— С русским? — снова пришел черед удивиться Франческе.

— Ну да! Роберто нам все рассказал, — осторожно сообщила сеньора Лучия.

Это было уже слишком. Это был такой тонкий, такой болезненный вопрос, к тому же далеко не решенный. И вот, пожалуйста, все полагают, что могут грубо вламываться в ее жизнь, давать советы, чего-то требовать в ответ на свою заботу.

— Франческа, тебе уже тридцать. И хотя по современным понятиям это немного, пора все же подумать о замужестве.

— Ах, мама, оставь! Я сама отлично разберусь, — попробовала сопротивляться дочь.

— Ну, ладно-ладно! Как там Соня? — сеньора Лучия первой не выдержала возникшего напряжения.

— Соня верна себе. Приютила Сережу, — страстно проговорила Франческа.

— Так это тот русский? — попыталась уточнить мать.

— Тот не тот, какая разница! Приютила и забавляется. Она словно ожила.

— Завтра непременно прогуляемся до площади Синьории, — объявил во время ужина сеньор Доминик, — пусть все видят: моя блудная дочь вернулась.

— Без Юдифи площадь Синьории для меня осиротела. Можно подумать, в Палаццо Веккио Юдифи стало комфортнее, — язвительно заметила Франческа.

— Ну конечно, комфортнее. Там у нее появилась хотя бы крыша над головой… А хочешь, проедемся в Ареццо или Сан-Джиминьяно? — сеньор Доминик был рад предложить дочери любой вариант, лишь бы она снова почувствовала себя счастливой итальянкой.

— Ах, папа, ты словно забыл, как я бежала из ненавистного мне Ареццо! — продолжала упорствовать дочь.

— Ну что ты упрямишься, Франческа? В Ареццо прошло твое детство…

— Нет уж, уволь! После того, как вы оставили меня там умирать от тоски в монастыре, я туда ни ногой.

— Ну что ты такое говоришь? — рассердился сеньор Доминико. — Умирать! Какие-то глупости! Ты должна была там набраться мудрости.

— Не мучай ребенка воспоминаниями! — попыталась вмешаться в разговор сеньора Лучия.

— Ах, папа, оставь! Это было жестокое испытание, — даже сейчас, много лет спустя, Франческа не хотела мириться с суровыми методами воспитания, принятыми в итальянских семьях.

— Ну ладно-ладно, детка! Ты только не нервничай. Я знаю, ты любишь бывать на Данте Алигьери. Раньше ты всегда утверждала, что как будто воочию видишь там саму Беатриче. Ты была необыкновенным дитем.

— Папа, я уже давно не ребенок. И в Беатриче больше не верю.

Синьор Доминико был потрясен. Эти слова из уст Франчески, истинной флорентинки, прозвучали почти кощунственно.

— Папа, самое простое в жизни дело придумать любовь и воспеть ее. А вот полюбить реального человека с его слабостями и пороками куда более трудная задача! — с горечью произнесла Франческа.

Сеньор Доминико поднялся из-за стола. Нутром он почуял, что его дочь влюблена той мучительной, не знающей покоя любовью, которую всегда воспевали русские. Он со страхом и нежностью взглянул на свою взрослую дочь, поцеловал ее в горячий лоб, глотнул недопитого кьянти, опустился в кресло, стоящее рядом, уткнулся взглядом в раскрытую книгу. Это был Достоевский.

— А заодно бы прихватили новую коллекцию сеньора Никола, — снова принялся уговаривать Франческу отец, имея в виду по-прежнему поездку в Ареццо, впрочем, уговаривал без особого упорства. — На драгоценные металлы нынче у туристов хороший спрос. Я не успеваю обновлять витрину на Золотом мосту.

— Потом ты непременно потащишь меня на Пьяцца Гранде к епископскому дворцу, — начала потихоньку сдаваться Франческа, — чтобы еще раз полюбоваться на изображение герцога Фердинанда I де Медичи? — с нескрываемой иронией добавила дерзкая дочь.

И откуда взялась эта ее новая манера, столь неприятная интонация?

— Ну, не без того, — задетый за живое, ответил сеньор Доминико, — мы ведь из рода Медичи!

— Из его боковой ветви, — напомнила язвительно дочь. Знает ведь, что это уточнение всегда болезненно для отца. — Потом ты обязательно увлечешь меня к дому Петрарки, напомнишь, что в Ареццо родился сам Меценат, спонсор Вергилия и Горация. Ах, как же я забыла самое главное? Здесь родился Гвидо Монако, придумавший ноты. Это же просто невероятно! Ноты! Ну и конечно, Джорджо Вазари, придворный художник и архитектор семьи Медичи.

— Ты несносная девчонка! — сеньор Доминико схватился за сердце. — Не хочешь — я съезжу сам. Но больше твоих дерзких речей я слушать не стану, — и он обиженно замолчал. — Пожалуй, прополощу горло еще одним глотком кьянти. Что-то пересохло во рту.

День торжественно угасал. Тонкие блики солнца на полированной поверхности стола становились все тоньше, а потом и вовсе растворились в мягких сиреневых сумерках.

Франческа осталась одна в своей комнате. Ей вдруг стало невыносимо стыдно за свое поведение, за свои крамольные речи. Что-то накатило. Просто она поняла, что после русского периода жизни она не может с прежней серьезностью выслушивать пространные рассуждения отца о роде Медичи. О Медичи, прибравшим к рукам Ареццо. Не может с упоением говорить о своей принадлежности к миру избранных. Там, в тесной питерской квартирке бабы Сони, томится Сержик, умный, талантливый и невероятно обаятельный русский мужик, которому нечем кичиться, но который для нее дороже Петрарки, Гвидо Монако и Джорджа Вазари вместе взятых.

Ночь тянулась бесконечно. Короткие интервалы сна сменялись долгими мучительными промежутками бессонницы. Она вспоминала свою несчастную жизнь в Ареццо, в монастыре святого Бернардо, как словно бы это происходило только вчера. В общем-то необычайно живописный городок из нежно-охристого камня с романскими колокольнями всплывал в памяти глухой, болезненной, бесконечно длящейся нотой, изредка прерывавшейся мощным басовитым аккордом колокольного звона. По воскресеньям их водили на мессу в церковь Сан-Джиминьяно. Из открытых окон старинных домов доносился гул человеческих голосов — обитатели жилищ пребывали в нетерпеливом ожидании долгожданного семейного обеда, празднично звенела посуда. Улицы резко взбирались вверх. Всюду витал запах домашних пирогов и оливкового масла. Нестерпимо хотелось домой, на набережную Арно. Дома все ближе теснились друг к другу, принадлежавшие им дворы ограждали себя все более глухими каменными стенами выше человеческого роста. Весь мир был враждебно настроен, он глядел на Франческу такими же глухими, каменными стенами.