Вера Зеленко - Не умереть от истины

— Просто я не знаю достаточно выразительных итальянских ругательств! — с грустью отозвался Сергей.

Франческа взглянула на Сергея в зеркальце, улыбнулась уголками глаз. Автомобиль миновал птицефабрику, мясокомбинат, затем старый аэропорт, проехал от начала и до конца всю улицу Московскую. Они огибали площадь Победы, когда Сергей, наконец, снова подал голос:

— Немцы пленные строили!

— Что? — переспросила Франческа.

— Немцы после войны строили. Чуть дальше по правой стороне за больницей будет высокое полукруглое здание с колоннадой, там остановишься.

Они вышли из машины, подались в сторону Академии наук. Сумерки сгустились.

— Отсюда отец отправлял меня в мой первый пионерский лагерь! — чуть повеселевшим голосом сообщил он. — Мне было семь. Той же осенью я пошел в школу уже в Ленинграде. Мать забрала меня. Знаешь что? Поехали в Троицкое предместье, там и пообедаем. Хочу взглянуть на старую Немигу, что они с ней сотворили.

…Официант принялся бойко обслуживать парочку, бросая любопытные взоры на Франческу. Видно, сразу почуял в ней иноземное существо.

— Я никогда не думал, что так хорошо помню Минск, — проникновенно начал Сергей. — Я понял сегодня: несмотря ни на что, я люблю этот город. В нем нет, — он задумался на секунду, — в нем нет музейной патины, толстый слой которой лежит на самом неприметном питерском льве. Здесь не задумываешься всякую минуту, имеешь ли ты право в этом городе быть, здесь ты всегда свой.

— Сержик, ты разлюбил Ленинград? — спросила удрученно Франческа.

— Не в этом дело! У меня, по-видимому, обыкновенная душа простого обывателя, и она любит существовать среди обыкновенных вещей.

— Сержик, но в Риме или во Флоренции, жизнь еще больше уходит корнями в толщу веков, — с недоумением проговорила Франческа.

— Нам, что, обязательно жить на пьяццо да Винчи? У тебя нет домика в деревне со скромным виноградником за околицей? Я буду работать там день и ночь, — подмигнул он молодой женщине.

— Сержик! — улыбнулась Франческа. — Надеюсь, ты говоришь об этом не всерьез. Тебе не придется трудиться физически, разве что для удовольствия. Я нашла тебе работу в Париже, а нет — так в Риме. Учи языки, и ты окунешься в родную для себя стихию.

— У меня одна стихия. Это ты! Театр мне осточертел!

Илья Николаевич от природы был человеком застенчивым. В молодые годы он чуть ли не заикаться начинал, когда с ним заговаривали красивые девушки. Красивые девушки его замечали, неуверенность принимали за равнодушие и тут же атаковали его сердце с удвоенным напором. Он терялся совсем. И только Лиза не внушала страха. Она как будто сама нуждалась в защите и покровительстве. Казалось странным, что эта тоненькая девушка с большими серыми глазами, в которых затаилась непонятная боль, собирается стать актрисой. И он не смог разгадать так сразу, что за робкой внешностью прячется неистовая одержимость во всем, что зовется миром театра и кино. Эта одержимость стала досадной помехой, которая, он надеялся, уйдет, как уходит детская любовь к сказкам или девичьи мечты о принце. Но он ошибся.

А начиналось все симпатично: он физик-аспирант, она учится в театральном. Ему льстило, что на него обратила внимание столь незаурядная особа. Очень скоро он увлекся театром, забросил диссертацию, стал ходить на все студенческие спектакли, лишь бы там снова увидеть Лизино лицо. Смотрел на нее с болью и восхищением, иногда подсказывал что-то. Лиза диву давалась, как тонко он чувствовал нерв спектакля. Любаша же, вскоре ставшая законной тещей Ильи Николаевича, только головой недоверчиво качала. Видно, боялась поверить, что все это надолго. Мудрая была женщина.

Родился Сережа, все завертелось, закрутилось вокруг маленького писклявого пакета. Институт Лиза не бросила, по-прежнему бегала на репетиции и спектакли и вдруг была приглашена на роль Офелии в один из самых заметных ленинградских театров. Она стала раздражительной и злой, мальчишка отнимал много времени и сил. Благо, Любаша помогала. Собственно, и сам Илья поначалу принимал посильное участие в судьбе малыша.

Когда ребенку исполнился год, Илья вдруг вспомнил о своей науке, затосковал по ясному и живому миру научного эксперимента, вспомнил состояние азарта, когда зарождается новая научная мысль, а потом и вовсе приходит уверенность в скором открытии.

И уже фальшью повеяло от театральных подмостков, и все стало казаться искусственным и порочным. Ему почудилось, что и Лиза вот-вот придет к пониманию очевидных истин, и тогда что-то непременно изменится в их жизни к лучшему. Он решил затаиться, дождаться момента, когда она сама объявит ему об этом.

Но не тут-то было. Она уходила все дальше от него. Глаза ее стали чужими. Илья Николаевич собрал чемодан, застенчиво произнес прощальную речь, которую, впрочем, никто не услышал, сел в поезд «Ленинград-Минск» и устремился к родному дому.

…Илья Николаевич спустился в метро. Минскому метро было от роду несколько лет, можно сказать, оно не вышло из младенческого возраста, и Илья Николаевич все еще привыкал к нему. Всякий раз, спустившись в подземку, успев хватануть толику особенного, ни с чем не сравнимого запаха, ассоциируемого с близостью и господством большого города, по чудной прихоти своей отяжелевшей памяти, он снова ощущал себя ленинградцем. Минское метро казалось проще и безыскусней, но в то же время оно было такое чистое, аккуратное, будто чуть-чуть игрушечное. Его старая приятельница Тамара Жученко любила повторять во времена строительства первой линии: «Не понимаю, почему так близко станции строят! Ведь если первый вагон состава достигнет Академии наук, последний как раз останется стоять на площади Якуба Коласа. Не понимаю!» А вот ведь построили! И все прекрасно функционирует.

Илья Николаевич спустился на станцию «Московскую», собрался ехать до «Академии наук». Один электропоезд проследовал без остановки. Вот уже десять минут Илья Николаевич лицезрел панно из серого мрамора с контуром Московского Кремля. Пожалуй, это одна из наиболее удачно оформленных станций. Илья Николаевич бросил раздраженный взгляд на часы, затем на пустынную платформу. В это время суток станция всегда безлюдна. К нему приближалась молодая женщина с ребенком. Господи! Это была точь-в-точь Лиза лет тридцатилетней давности. И даже мальчик своим смышленым, живым взглядом до боли напомнил ему маленького Сережу. Илье Николаевичу стало тяжело дышать. Прижав руку к сердцу, он опустился на ближайшую скамью. Электропоезд он пропустил. Долгим взглядом проводил в вагон молодую женщину с мальчонкой, пока они не скрылись за захлопнувшейся дверью. Он посидел еще минут десять, пропустил следующий состав тоже, тяжело вздохнул и поплелся наверх, на свежий воздух. Он передумал ехать в Академию наук. Как-нибудь без него проведут Ученый совет. Пусть привыкают. Не хотелось сейчас вливаться в привычный круг людей, выслушивать туманные речи о вселенских масштабах очередного научного открытия. Хотелось забуриться куда-нибудь в дальний угол, задержаться хоть на мгновение в том пограничном состоянии между реальностью и полузабытьем, когда по ощущениям не определить, то ли ты испытываешь не вполне осознанную боль, то ли зыбкое чувство счастья.