Марсель Байер - Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают

— Ох! Больно, наверно, — Селия в страхе прижимает руку ко рту.

Я шепчу: «Все не так плохо, как кажется». Прикусив губы, поднимаюсь и открываю окно. В купе врывается грохот поезда. Высовываюсь наружу: в лицо дует сильный прохладно-клейкий ветер, и мне с трудом удается разжать веки. Мимо проносятся желтые поля. Я размахиваюсь и выбрасываю в окно пропитанные кровью носки. Они приземляются на щебенку рядом с путями. Я делаю глубокий-глубокий вдох. Пахнет летом.

К самым ранним картинам моего детства относится одна из тех прогулок, какие мы с отцом совершали — память мне тут, несомненно, изменяет — каждым воскресным утром, в то время как мать готовила обед. Они были законной альтернативой посещению церкви. Его храм, гласил довод отца, это природа. Я следовал этой аргументации со своим юным, воспринимающим все буквально — а вернее, образно — сознанием столь безусловно, что буковые леса вблизи гессенской деревни, где я родился и вырос, навсегда связались воедино с Кельнским собором, от недолгого пребывания в котором мне не запомнилось ничего, кроме прохлады и тишины, узнаваемых среди серебристых стволов.

Высокий светлый буковый лес, предмет моих воспоминаний, покрывает сыроватый и темноватый западный склон Горы мертвых, у подножья которой лежит мое родное село. Для местности вокруг массива Птичьих гор это типичный, возникший в результате вулканических извержений, базальтовый конус с плоским, лесистым верхом — высотой около трехсот пятидесяти метров над уровнем моря. Следы стоянок первобытного человека, кельтский крепостной вал, средневековые легенды, пограничные камни как немые свидетельства давно минувшей раздробленности страны на малые государства, заброшенные каменоломни начала XX века — все это делало гору местом, магически притягательным для сельской детворы. Стройные деревья стояли разрозненно — каждое будто само по себе; их гладкая кора казалась мне живой кожей, их ветви сплетались в общую крону далеко вверху. Меж деревьев-исполинов пролегала лесная дорога — прямая, как стрела.

Но сначала мы шли вдоль опушки. Отец был членом местного общества орнитологов — на чьих плакатах с требованием запретить отстрел певчих птиц в Италии я, быть может, впервые в жизни прочел строки, сознательно восприняв их как рифмованные: «Где птахам милым свинец в аорту, там никогда не быть курорту!» — и весной прогулки обычно складывались следующим образом: мы заходили в подлесок, чтобы проверить развешанные на одинаковом расстоянии друг от друга ящики для гнездования. Открывали их, вытягивая сбоку страховочный пруток и откидывая вверх переднюю стенку с летком, а затем удаляли прошлогодние гнезда. Через две-три недели смотрели, поселились ли птицы в ящиках и сколько яиц отложено в новых гнездах. По расцветке определяли вид: лазоревка, синица длиннохвостая, синица большая… Как-то угнездилась в ящике и кукушка. Наконец выясняли, когда птенцы вылупились, сколько из них погибло, когда в большинстве своем они оперились и стали на крыло. Все эти сведения заносились в журнал отца, занимавшегося в будни конструированием машин. Записи он делал всегда аккуратным, можно даже сказать, каллиграфическим почерком, чем приводил меня, только учившегося писать, в восхищение.

Во время одной из прогулок я спросил отца, что такое «Восточный блок». Сегодня трудно сказать, когда это было, но родился я в 1964 году, и интерес к этому словосочетанию мог быть отражением дебатов о восточной политике Брандта. Зато в памяти навсегда осталась уверенность, что вопрос я задал, когда мы шли опушкой леса, населенного в моем воображении индейцами из черно-белых фильмов о Кожаном чулке, которые показывались одним из трех телеканалов по воскресеньям пополудни. Шли после обеда, к которому всегда возвращались из леса. Тот самый лес и позаботился о том, чтобы я сразу же забыл отцовский ответ и продолжал думать о своей любимой игре. Это был подаренный родителями набор: фигурки индейцев и ковбоев, крытый фургон, пластиковые палатки коренных жителей Америки, бревенчатый форт с конюшнями, сторожевыми башнями и конечно же палисадом — они занимали всю мою фантазию. А потому и Европа, какой я ее знал по картам из прогнозов погоды в вечерних выпусках новостей, представлялась мне после той прогулки и еще долгое время спустя ограниченной на востоке громадным палисадом, причем в память навсегда врезалась не сама картинка, а то, как было оживлено и обрело зримые черты совершенно абстрактное слово.

Утром четырнадцатого августа 1961 года мне позвонил друг из Кройцберга и сообщил: «Теперь у нас на кухне темно». Засыпая накануне ночью, я думала: а вдруг невероятные события минувшего дня — только шум, пустые угрозы? А получилось вот как.

Прошло несколько дней, прежде чем я увидела Стену. Пока еще временную. Бетонные блоки высотой метра по полтора были установлены вплотную друг к другу и скреплены раствором. Сверху — несколько рядов наспех подогнанных камней, еще выше, поперек, в два ряда — продолговатые узкие плиты цвета известки. Там, где я стояла, колючей проволоки пока не было, но чуть дальше, где стояли другие люди, в серых плитах уже закрепили стойки из темного металла в форме буквы «У». Они торчали в воздухе над стеной на метр с лишним. Я стояла довольно далеко, но и сюда чуть приглушенно доносились голоса других — гневные, возмущенные.

Спустя день-другой я опять приехала на это место. Теперь между стойками была натянута в несколько рядов колючая проволока. Я постояла немного. Через несколько дней приехала еще раз. И больше не возвращалась.

В середине шестидесятых я снова стала ездить в Восточный Берлин, как ездила в пятидесятые годы — главным образом, ради постановок Брехта в театре «Берлинер Ансамбль». В 1964 году я познакомилась с Элизабет Шоу, ирландской художницей и детской писательницей, в очередной раз посетившей Западный Берлин. В 1947-м совсем молоденькая Элизабет с мужем-немцем — скульптором Рене Грецем — переехала в Восточный Берлин из Лондона. Через семь лет и я, тогда четырнадцатилетняя девочка, со всей семьей переехала из Лондона в Западный Берлин. Элизабет была старше меня на двадцать лет. Сближало нас ощущение «житья на чужбине». Нам нравилось говорить между собой по-английски, и смеялись мы много. Сдержанный юмор Элизабет был восхитителен.

То она приезжала ко мне в Шарлоттенбург, то я к ней в Нидершёнхаузен. Маленького сына я брала с собой. Пропуска для жителей Западного Берлина уже ввели, однако на пограничных КПП скапливались толпы. Поэтому я предпочитала пересекать границу с британским паспортом, а не с удостоверением жительницы Западного Берлина, которое получила благодаря замужеству. Правда, однажды нам все-таки пришлось очень долго ждать у скопления серых бараков на Фридрихштрассе: у Чекпойнт-Чарли, КПП для иностранцев. Мой сын (тогда лет четырех-пяти) скучал, скучал, да вдруг как заорет: «Это что, та стена, где людей пристреливают?» У меня сердце ушло в пятки. Некоторые иностранцы в очереди, видимо, понимали немецкий, и кто-то мне подмигнул. Пограничник же просто рассвирепел. Когда, наконец, подошел наш черед, он оформил нас с каменным лицом, но тем дело, к счастью, и кончилось.