Грегуар Делакур - Шкатулка желаний

Прошла по аллее Дианы до конца и устроилась на каменной скамейке. У моих ног лужицей растекся солнечный свет, и я внезапно почувствовала, что мне хочется превратиться в Дюймовочку. Окунуться в эту золотую лужицу. Погреться в ней. И даже обжечься.

Как ни странно, в Тюильри у меня всегда появляется ощущение, будто частички здешнего воздуха, застрявшие между улицей Риволи и набережной Вольтера, несмотря на стада автомобилей и этих кошмарных мотороллеров, которые носятся вокруг как сумасшедшие, все-таки куда чище и прозрачнее, чем в других местах. Появляется, хотя прекрасно знаю, что этого быть не может, что это плод моего воображения, порождение моего страха… Ну что — не пора ли мне подкрепиться? В сумке лежит бутерброд, Жо сделал его сегодня рано утром, когда еще не рассвело, специально для меня, — два ломтика поджаренного хлеба, тунец и крутое яйцо. Не надо, сказала я ему тогда, ну зачем, куплю себе что-нибудь на вокзале, но он уперся: они там все ворюги, особенно на вокзалах, они сдерут с тебя за бутерброд восемь евро, и он будет не таким вкусным, как мой, я даже не уверен, что он будет свежим…

Мой Жо. Предусмотрительный мой муженек. И правда — очень вкусный у тебя получился бутерброд.

В нескольких метрах от меня статуя Аполлона, преследующего Дафну, и статуя Дафны, преследуемой этим самым Аполлоном. Чуть подальше — Венера Каллипига. «Каллипига» (узнав значение слова в ту пору, когда занималась рисунком, я сразу его запомнила) — «прекраснозадая». Толстопопая, значит, Венера. Как я. И вот сижу я, толстопопая тетка из Арраса, Жослин Каллипига, на своей распрекрасной заднице, здесь, в парижском саду Тюильри, и жую бутерброд, словно какая-нибудь студентка, между тем как в сумке у меня спрятано несметное богатство…

При этой мысли мне стало страшно, потому что я вдруг поняла, насколько прав был мой Жо.

Никакому бутерброду — ни за восемь, ни за двенадцать, ни даже за пятнадцать евро — никогда не бывать таким же вкусным, как тот, что сделал он.

Потом — у меня ведь еще остается время до отхода поезда — я иду порыться в сокровищах рынка Сен-Пьер на улице Шарля Нодье, в свою личную пещеру Али-Бабы.

Здесь я обычно подолгу ворошу руками тряпочки, и от прикосновений к жесткому тюлю, тонкому войлоку, мешковине, лоскутным тканям начинают дрожать пальцы. Я хмелею от этого, как хмелела, наверное, та женщина, которую на целую ночь заперли в «Сефоре», [25] «Сефора» — сеть парфюмерно-косметических магазинов, основанная в 1969 году; в 1997-м ее купил международный холдинг Moet Hennessy Louis Vuitton (LVMH), один из крупнейших в мире производителей предметов роскоши, дорогих вин и спиртных напитков. — женщина из их дивного рекламного ролика… Такого наслаждения не купишь за все золото на свете. Здесь, в моей пещере Али-Бабы, любая становится красавицей. У каждой глаза блестят, потому что, глядя на кусок ткани, она уже видит платье, подушку, куклу… Здесь, прикасаясь к красоте мира, женщины мечтают…

Я ухожу с рынка, купив немного шелковистой итальянской подкладки, несколько пластмассовых застежек, разноцветную хлопчатобумажную тесьму-вьюнок и помпоны.

И все это счастье обходится мне меньше чем в сорок евро.

Пятьдесят минут дороги в уютном вагоне скорого поезда я продремала, сонно припоминая, чего бы могло недоставать Ромену и Надин, — теперь-то я в состоянии им купить что угодно. Почему бы Ромену не открыть собственную блинную? А Надин пусть снимает любые фильмы, какие ей захочется, и независимо от успеха этих фильмов ни в чем себе не отказывает. Но разве это вернет время, которое мы провели не вместе, — мы ведь так часто расставались… Каникулы и отпуска вдали друг от друга, долгие часы в холоде одиночества… Им было страшно без меня?

Могут ли деньги сократить расстояние между людьми, сблизить их?

А ты, мой Жо, если бы все знал, что бы ты сделал? Скажи мне — что бы ты сделал?

Жо дожидался прибытия поезда на вокзале.

Едва увидев меня, он ускорил шаг, почти побежал, а оказавшись рядом, обнял прямо на перроне.

Я удивилась этому неожиданному порыву и, немного смутившись — все-таки люди кругом! — засмеялась: Жо, что это с тобой? Жо, шепнул он мне на ухо, я так рад, что ты вернулась!

Ну вот.

Чем грубее ложь, тем труднее ее распознать.

Жо разжал объятия, его рука скользнула вниз, нашла мою, и мы — вот так, держась за руки — пешком отправились домой. Я рассказала ему, как провела день. Наспех сочинила встречу с оптовиками в Третьем округе. Показала сокровища, купленные на рынке Сен-Пьер. А чего про бутерброд-то молчишь, спросил он, как тебе мой бутерброд, неужели невкусный получился? И тогда я встала на цыпочки и поцеловала мужа в шею: твой бутерброд — самый лучший на свете. И сам ты — тоже.

В лавку с криком ворвалась Франсуаза и с порога затараторила.

Ну, все! Дело сделано, представляешь, она уже приходила за своим чеком! Да-да, она — эти восемнадцать с половиной миллионов достались женщине! Вот тут, в «Голосе Севера», написано — их выиграла жительница Арраса, пожелавшая сохранить свое имя в тайне! Гляди, гляди! Нет, ты только подумай, она ведь выждала до самой последней минуты! Я-то сразу бы туда рванула, я-то побоялась бы, что они как-нибудь зажмут эти деньги, нет, Жо, ты только представь себе — восемнадцать миллионов, ты вообще можешь себе такую кучу денег представить? Ну да, ну да, не спорю, это не сто миллионов, как в Венеле, но там-то ведь играли пятнадцать человек, и у них получилось всего по шесть миллионов на каждого, а здесь все восемнадцать ей одной! Восемнадцать миллионов — это же минимальная зарплата больше чем за тысячу лет, Жо, за тысячу лет, и даже немножко больше!

Следом за сестрой появилась Даниель — притащила нам и себе по стаканчику кофе. Вот это да, выдохнула она, вот это история! Я завернула по дороге в кафешку — так даже и там никто не знает, чей это выигрыш. Скоро, перебила близняшку Франсуаза, мы увидим новенький «мазерати» или «кайен» — вот и узнаем, кто выиграл… Скажешь тоже! Эти машины не для женщины, скорее уж «мини» или «фиат 500»…

Я нарушила общее веселье: а может, она не станет покупать машину, может, не захочет ничего менять в своей жизни?

Сестры захохотали. Ой, брось, разве ты сама ничего не захотела бы менять? Так и продолжала бы торчать здесь, в своей лавчонке, продолжала бы торговать лоскутками и тесемочками, чтобы скучающим теткам, которым даже любовника завести смелости недостает, было чем заняться? Ага, как же! Наверняка бы, как и мы, выиграй мы столько, начала новую жизнь. Купила бы себе хорошенький домик у моря, например в Греции, купила бы роскошную машину, отправилась бы в какое-нибудь сказочное путешествие, баловала бы детей… — и подруг, вставила Франсуаза, — наверняка ты бы полностью обновила гардероб, шлялась бы в Париже по дорогим магазинам и навсегда перестала бы обращать внимание на ценники… Ну а еще, поскольку ты чувствовала бы себя немножко виноватой, пожертвовала бы что-нибудь на лечение рака. Или миопатии.