Ирина Поволоцкая - Разновразие

Абды спит. Ему снится настоящая русская — розовая на глаз, влажная на ощупь — Люда, а слова ее — птичий щебет для хищного восточного уха.

По дороге во Фрунзе…

Фрунзе-Прунзе. Вавилон-Бабилон. Шолом. Салям.

В последнюю киргизскую ночь сценариста в номер к Вене ворвалась стая летучих мышей. Веня догадался, что умер, — бесшумные черти метались под потолком.

Почему я умерла здесь? — загоревала Венина душа. — Вчера ничего у меня не болело, даже после колбасы из конины. Не надо было браться за этот сценарий. Но всегда не хватает денег! Наверное, поэтому — черти, а не золотоглазые ангелы, как Роза.

А летучие зверьки, один за другим, но все вместе, как овцы по склону, на свет лампы — в туалетную комнату люкса (Веня забыл погасить свет после коньяка и конины) и закружились хороводом там, где недавно Люда из Барнаула мылась.

Дежурная Оксана Займидорога всегда ждала пожара, когда давала ключ киргизским мужчинам, а тут приличный еврей, из Москвы, бронь киностудии, пляшет в белых трусах на ковровой дорожке… Оператор Грач надел пробковый шлем, чтобы мыши не испортили ему шевелюру, не впились в голову когтистыми лапками в перепонках, не запутались в пышных с отливом волосах.

Когда стали видны Небесные горы, мыши заснули живой хвостатою гроздью, повиснув на занавеске, а Займидорога пересчитала их, спящих, беззащитных, крылатых. Она не одна их считала, а вместе с оператором в шлеме. Если начинать от потолка, мышей было тридцать четыре. От пола — тридцать одна мышь. А еще некоторые мыши летали по коридору, куда переместились за Веней. Коридорные мыши не могли заснуть от жужжащих дневных ламп, а Веня спал у Грача на диване, безвозвратно просыпая московский рейс самолета, пока оператор с Оксаной считали.

Крутой локоток Оксаны. Твердые мужские коленки. Оператор снял пробковый шлем. Оксана так и скажет Вене:

— Из-за мышей все случилось. Я вовремя бужу постояльцев.

И мужу так скажет.

Через тридцать три года на рассвете. Весною. К чему снится лошадь?

— Ешь, — сказал киргизский дедушка-аксакал. И улыбнулся металлическими зубами, и положил на тарелку что-то.

— Это глаз барана. Он принесет тебе счастье. Ты, русская, будешь зоркая и храбрая. Не удивляйся, что я дарю тебе этот глаз. Наши женщины не закрывали лиц, как в Хорезме, Бухаре и Багдаде. Они были наездницы наравне с мужчинами, и их нежные лица, как хотело, ласкало горное солнце. Воины из Поднебесной умыкали наших красавиц.

Почему не съела глаз барана? Не послушалась. Не поняла речей старика… Увидела на тарелке голубые и красные жилки, окаменевшую печаль зрачка, вываренные нервы — и не съела. Взяла глаз барана, поднесла ко рту, а сама свезла его на подбородок, и глаз сам упал за ворот широкой полотняной рубахи. Жирное пятно так и не отстиралось. А потом случай выбил сухую русскую из седла!

Грач улетел. Где зимуют грачи? В Океании? В Африке? В Тибете? Где зимует Корвус фругелиус? Однажды он опять появится в этом Пространстве, но с новыми синими зубами. Он холодный и респектабельный инопланетянин и приезжает Сайрусом Итоном с предложениями сотрудничества и мира. По его коже заметно, что он выпил тонну оранжевых соков и теперь желтый, как Абды.

Абды, конечно, депутат. И голосует как хочет.

Чечен-сапожник умер своей смертью в Ачхой-Мортане.

Умная татарка выучила арабский.

Люда давно замужем за казахом-шофером Толомушем.

Зоя болеет. Слишком много абортов.

Настоящей киргизке тоже не повезло. Она встретила настоящего еврея, и мать у него была настоящая еврейка.

— Мы не для того страдали, — сказала мать сыну, — чтоб у меня были косые внуки.

Не повезло… Настоящего еврея, брюнета, с темными губами и выпяченным презрительным подбородком.

Настоящее имя Волги — Ра. Написано у Брокгауза и Ефрона. Оба — немцы.

Ваня вспомнит, что он Йоханн.

Автор с татарским профилем наконец женится на любовнице и перейдет на русский. Зачем кормить переводчиков?

Веня купит дачку. На холодной веранде будет заниматься йогой. Чистить чакры. В шкафу его московской квартиры от войлочной шляпы заведется моль.

Несмелов осмелеет. Уедет с девочками на Нарочь. Но случится новый Брестский мир, и белорусский партизан опять окажется за границей. О, Русская земля, ты уже за холмом.

…выбили из седла!

Быть наездницей! Не скрывать лица паранджой. Скакать наравне с юношами. Сжимать бедрами горячую лошадь. Тебя выбили из седла! Скрылись друзья. Умчались враги. Сданы в архив студийные папки. Затеряна телеграмма. Многие умерли. И нет свидетелей.

А лошадь привязана в Орто-токае. И бьет копытом.

Автор ничего не смыслит в сельском хозяйстве. Редиска, которую он терпеливо выращивал целое лето, уходила вверх, к солнцу; ботва ее бурно вытягивалась, а слабые длинные корни были похожи на дождевых червей. Три цветка уже много лет зимуют непересаженными и скорбно отворачиваются, шепчась между собой, что вот, мол, та самая сволочь… И тем не менее, я рискую занять вас сюжетом, имеющим некоторое отношение к сельскому хозяйству. На фоне этой «сельскохозяйственной истории», или на ее общем плане маячит пароход: обыкновенный, речной, пассажирский, выкрашенный в белую краску, с двумя ресторанами, на корме и носу. За те пятьдесят лет, в которые вполне укладываются безысходные отношения моих невыдающихся героев, они изменились гораздо меньше прочих механических собратьев, и старинное сравнение с лебедями как нельзя лучше передает их величавую плавучесть.

Когда-то в восторге автор чуть не захлебнулся мутными водами реки Волхов, лишь только белое чудо парохода, появившись над травами и цветами, обогнуло полуостров и, как огромный оркестр, зазвучало посреди реки. Коровы подняли рогатые головы, а пастух разразился обыкновенным восклицанием, подтверждающим известную истину о необычайном влиянии речных судов на душевное состояние русского человека. Корни этого волнения, вероятно, уходят еще в те времена, когда мы, то есть предки наши, лениво пасли стада и делали детей в подсознательном ожидании варягов, которые толкнут нас на путь государственности, и все начнется — все то, что и теперь не кончается.

Но автор — трус! Как он робеет и медлит, как боится пропустить главное и отвлекается постоянно, чтобы не продолжить начатое! Да он бы и не написал ничего сроду, если бы не бессонница да какой-то глупый черт, вылезающий от тоски на подоконник в лунную ночь, точь-в-точь такую же как сейчас, да если бы не память, ну ее совсем…

Вот, к примеру, тревожащее слово «протоплазма», однажды произнесенное, а, следовательно, существующее навсегда. «Протоплазма» — именно так сказал обо мне двоюродный братец бабушки дядя Саша, когда та заставила малолетнего автора встать на стул и продекламировать прекрасное описание природы из Тургенева. Но, может, троюродный дедушка выразил свое отношение к Тургеневу? Классик мог и не нравиться дяде Саше, особенно, если нравился женщине по имени Анечка. Характер у дяди Саши был тяжелый, как в старину говорили — вздорный.