Александра Стрельникова - Когда сбывается несбывшееся… (сборник)

Мила закрыла глаза. Она, наконец, успокоилась. Впервые с того самого дня, как Виктор позвонил из-за границы и сказал, что хочет развестись. И успокоенная, она быстро стала погружаться в сон.

Засыпая, она даже не успела подумать о том, что рожать ребенка в сорок два года, это совсем не то, что в двадцать два. Еще надо было бы подумать и том, что ей придется отказаться от многих приятных и привычных вещей. От алкоголя и курения, например. От праздного времяпрепровождения. От должности, которой она дорожила, несмотря на маленькую зарплату. (Она знала, что на ее место есть немало претендентов). Мила как будто забыла, что с ее нескладной и без того фигурой вскоре она вообще превратится в каракатицу, и сильный пол утратит к ней и без того не самый пылкий интерес. Одного из этих обстоятельств было уже вполне достаточно, чтобы вывести ее из равновесия. А совокупность грозила взрывом… Да и не мешало бы подумать еще и о ребенке… Начало беременности протекало в состоянии полнейшего стресса, что уже не могло на нем не отразиться, не говоря уже о никотине и выпивке.

Вообще-то, незапланированная беременность постоянно, так сказать, наяву, возвращала ее мысли невольно к Гарику-фуфло, которого предстояло вычеркнуть из своей жизни, чтобы он не путался под ногами. А других мужчин ей в ближайшие три-четыре года не видать, потому что надо будет заниматься ребенком. На помощь матери вряд ли придется рассчитывать, потому что той придется помогать Вике. А несколько лет неизбежных бессонных ночей… Как можно было думать об этом, если она и в молодости с Викой все это с трудом перенесла и превратилась в истеричку. И какой-то доктор-невропатолог даже тогда, в далекой молодости, настоятельно советовал ей пройти восстановительный курс лечения в клинике неврозов…

А еще ей предстояло воспитывать ребенка самой. И можно было бы подумать также о том, что когда ее ребенок пойдет в первый класс, ей будет почти пятьдесят. И сама она уже несколько лет будет бабушкой, потому что Викин и ее ребенок будут погодками. А еще, наверняка, предстоят изматывающие суды, для которых тоже нужны силы и здоровье…

Если рассуждать здраво, то все, что покушалось на привычный уклад ее жизни, было Миле не нужно. Она прекрасно понимала, что ее бабий век катится к закату. Сколько ей осталось еще погулять? Год, два, три? Сказ о том, что в «сорок пять баба ягодка опять» был явно не про нее. А раз так, то осознания того, что она недогуляла или чего-то недобрала, при ярком дневном свете и трезвой памяти было вполне достаточно, чтобы превратить ее дальнейшую жизнь в кошмар… Но зачем думать о плохом?

Ветер качнул занавеску, прикрывавшую открытую балконную дверь. В комнате стало светлее, и на тахте обозначилась фигура спящей женщины. Она крепко спала и даже — улыбалась. Может, ей снилось что-то приятное…

Как-то однажды, французский писатель Андре Моруа тонко подметил: если улыбка украшает лицо — оно прекрасно; если улыбка не меняет лицо — оно обыкновенно; если улыбка искажает лицо — оно ужасно…

Через пару секунд в комнате вновь воцарился полумрак, охраняющий сон женщины и делающий плохо различимыми контуры ее тела, не говоря уже об улыбке…

Вечером того же дня у подъезда, где жила Мила, остановилась «скорая».

Три соседки, три заядлые сплетницы, которые обычно сидят и судачат «от нечего делать» на лавочке возле одного из подъездов дома, замерли в нетерпеливом ожидании.

Когда бледную болящую женщину на носилках проносили мимо, одна из них подскочила к молоденькому доктору.

— А что случилось-то? — полюбопытствовала самая бойкая из этой троицы.

Доктор молча сел в машину, даже не глянув в сторону «зевак».

Но отъезд задерживался. Вышел водитель, поднял капот автомобиля, закурил.

Следом за водителем вышел и санитар. Тоже закурил.

— А что случилось-то? — все не унимались соседки.

Санитар — здоровяк лет сорока, пристроился рядом с пожилыми женщинами на скамье, сделал глубокую затяжку и, как лицо, не сильно обремененное сохранностью чужих диагнозов и прочих медицинских тайн, буднично и негромко произнес, — да выкидыш произошел…

Через какое-то время «скорая» отъехала, оставляя соседок Милы по подъезду в состоянии некоторого возбуждения, вызванного удовлетворенным любопытством и возможностью «пополоскать» чужое белье…

Воскресенье. По-летнему теплый денек начала сентября. Двор хрущевской пятиэтажки. Эти «хрущебы» неумолимо сносят. Но и сегодня их в Москве еще много.

Мы видим этот дворик глазами женщины, которая облокотившись на окно в кухне, со скучающим видом смотрит с третьего этажа на детей, играющих в песочнице, на их родителей и бабушек. Женщине на вид лет тридцать пять. Анюта (так ее зовут) — не красавица, но и не «страшилка». Немного полновата. Округлые формы хорошо подчеркивает облегающий цветастый халат, очень похожий на те, что продаются на «вьетнамском рынке».

На халате рисунок: по красному фону раскиданы крупные желтые георгины.

Ее внимание привлекает молоденькая мама с коляской. Она пристально и с каким-то провинциальным любопытством ее рассматривает.

— Ой, а что это за новоиспеченная мамаша? — пытается вспомнить.

— Да ведь это — пигалица из четвертого подъезда…как ее… ничего себе… прошлым летом ей только пятнадцать исполнилось.

Женщина качает головой, затем смотрит на свое отражение в оконном стекле, как в зеркале. Поправляет волосы. Задумывается.

— Да, помолодели нынешние мамочки, — произносит она со вздохом.

Ее раздумья неожиданно прерывает звонок в дверь. Анюта быстро направляется в прихожую, шлепая тапочками «без пяток» из искусственного бархата в тон расцветки халата, и распахивает дверь, не глядя в глазок.

На пороге — ее соседка по этажу баба Нюра. Худощавая женщина лет шестидесяти восьми нерешительно топчется в дверях.

— К тебе можно или… ты с хахалем? — спрашивает она полушепотом.

Анюта усмехается.

— Да проходи, баб Нюр. Какой там хахаль…Третий месяц зарплату не дают. А мужика надо накормить, бутылку поставить.

Женщины проходят в маленькую, убогонько обставленную кухоньку. Хозяйка квартиры ставит на старую двухконфорную газовую плиту небольшой эмалированный белый чайник с нарисованными розочками, которые давно выцвели от времени и чистки. Достает из стародавнего буфета небольшую вазочку с мятными пряниками, ставит на стол.

— А вот лимона к чаю нет, ты уж извини, баб Нюр, — вздыхая, говорит Анюта.

— А мы не балованные, — отвечает соседка, довольная тем, что вырвалась из одиночества своей квартиры. — Так значит, опять волынят с зарплатой?

— Не то слово. Опять, сволочи, заплатили халатами. А куда мне их девать? — Анюта нервно теребит халат с георгинами на пышной груди. — Весь шкаф уже завален ими.