Петр Константинов - Под звездами Фракии

Время летело с беспощадной быстротой. В одну из дождливых ночей старый Абдул-Хамид неожиданно скончался. Наутро пушки с Ускюдара известили сонный Стамбул, что на трон взошел новый султан — Махмуд-хан, избранник Аллаха, стал повелителем оттоманов.

Три дня длились торжества в Стамбуле, не стихал барабанный бой у мечетей, не гасли огни у Золотого Рога. На двадцатый день после восшествия нового султана в Филибе прибыл Орхан-бей с султанской гвардией. Они ненадолго остановились во дворе Керим-паши, а потом вместе с муллой проследовали к дому Мавродия Мано-оглу.

Граждан Филибе это встревожило. Одни решили, что сарафа постигла беда, другие высказали мнение, что новый султан решил призвать его в Стамбул, чтобы поправить дела в казне; только немногие догадывались, что высокие гости прибыли с совсем другим поручением.

Весь день прошел в тревоге. А вечером очевидцы рассказывали, что визирь вышел из дома Мавродия чернее тучи. Едва сдерживая гнев, Орхан-бей сел в коляску и с силой захлопнул дверцу. Не мешкая, коляска и всадники, вздымая облака пыли, удалились по дороге на Цареград.

Тяжкие дни настали для города. С опаской смотрели жители на каждого всадника, прибывшего в конак [5] Кон а к (тур.) — резиденция правителя. издалека, со страхом поджидали караваны, двигавшиеся по дорогам с юга.

Но проходили дни, а Мавродия Мано-оглу так и не постигла султанская кара. Люди понемногу погрузились в свои дела и заботы, город зажил обычной жизнью.

Месяца через два по приказу муллы Керим-паши в высокую ограду дома сарафа была вмазана султанская тугра — мраморная доска с вензелем падишаха. На ней была надпись: «Махмуд-хан, сын Абдул-Хамида Первого, — победитель, всегда справедливый».

Граждане Филибе восприняли это как благородное признание заслуг сарафа Мавродия Мано-оглу перед Империей в развитии финансов, торговли и ремесел. Особенно льстило им то, что, судя по искусной обработке и мелкозернистой породе мрамора, тугра была изготовлена в самом Стамбуле.

Только сараф ничем не выдал своих чувств, был сдержан и молчалив.

Дочь Мавродия так и осталась в Липиске. Никогда уже Зои не вернулась в тихий, тенистый дом на холме и мучительно тосковала по далекому городу, по всему тому, родному и близкому, что пришлось ей покинуть.

Порой эта тоска превращалась в нестерпимую боль, и она умоляла Мавродия разрешить ей вернуться в Румелию, но старик остался непреклонным. Он удалялся в свои покои, перечитывал написанные дочерью строки, но, обдумав все хорошенько, на другой же день посылал в Липиску холодный и твердый отказ.

Никому не открыл он своей души, ни перед кем не выплакал свою горечь. Только однажды незадолго до смерти, когда уже совсем ослеп, разговаривая со старым золотых дел мастером Калилом Панко, высказал он такие мысли:

— Многое я повидал в своей жизни: могущественные государства, несметные богатства, большие деньги, — но считал, что над всем этим властвует время, что оно всесильно и ничто не может перед ним устоять. Но однажды принесли мне золотую монету из земли Шам, была на ней тонкая маслиновая ветка и незнакомая мне вязь. Спросил я ученых людей, какому времени принадлежит она. А они ответили: «Ей двадцать веков». Удивился я. Взглянешь на нее — совсем новая, будто только что отчеканенная. Испробовал я ее пламенем — чистое золото, без примеси. Другой такой красивой монеты я не встречал и потому решил к ней не прикасаться — оставил, чтобы другие могли порадоваться… И понял я, что красота в этом мире должна быть чистой, тогда и время над ней не властно. Всю жизнь берег я чистоту своего рода, своей души, своей веры. Дорого пришлось мне за это заплатить, но думаю, что поступал я как следовало.

Когда старик умолк, Калил Панко взглянул на него и увидел на безжизненных глазах сарафа две большие прозрачные слезы — раньше ему никогда не доводилось видеть, чтобы этот суровый, твердого характера человек плакал.

Годы разрушили дворцы аянов и лавки сарафов и золотых дел мастеров, стерлось воспоминание о семействе Мавродия Мано-оглу. Остались холмы с их узкими улочками, мощенными темным булыжником, церкви, приютившиеся на склонах, старинные дома с эркерами и причудливыми карнизами, дворы, где журчит вода…

Среди них сохранилась и каменная ограда с мраморной тугрой Махмуд-хана, сына Абдул-Хамида.

Меня венчал поп. И по сей день вижу его рыжую бородищу, торчащую, как огородная метла. Помню, как взял у нас из рук кольца, упрятал их в свои ладонищи. Потом начал крестить, руками размахивать, да так, что то ее кольцо протянет мне, то мое ей, и дразнил нас, пока у меня в глазах не заплясали серебряные кресты. Тогда загремел его трубный голосище: «Венчается, господи, раб божий Янко и раба божья Елена!» Гремит его голос, бьется в окна и двери; закачались, заиграли люстры и вот-вот свалятся нам на голову.

До сих пор никак не могу взять в толк: и чего это деревенских невест венчали в красной фате? Я как увидел свою невесту в этой фате, уставился, словно бык на красную тряпку, но об этом потом.

Что ни говори, а дорога к браку не легкая. Виноградинка, пока в грозди, должна вобрать в себя все солнце лета, чтобы можно было вкусить ее сладости, а что еще нужно человеку?

Не знаю, каким был мой отец, но до меня у него шесть дочек было, на парня у него все силенок не хватало. Так вот, когда шестая родилась в пятницу, это было накануне пасхи, он со злости запряг волов и поехал пахать. Повыскакивали люди на гумна и огороды, видя такой грех, бабы крестятся, молят бога, чтоб не насылал на них белых туч и не побил посевов. А отец мой пашет и на дудке играет. Есть люди, которые, вместо того чтобы шуметь, буянить, играют. И он был из таких.

С того самого неслыханного отцовского греха не прошло и года. Весна снова засвистела в птичьих крыльях. Белый ветер задул по Фракийской равнине, заиграл волнами в темногривой пшенице. Мой отец собрался в поле. Мать перекрестилась, чтоб день был удачным и работа спорилась, и сказала:

— Ты смотри сегодня пораньше возвращайся. Кажется, начинается, толчки чувствую…

— Начинается, не начинается… — огрызнулся отец. — Если опять девку принесешь, выброшу, чтоб собаки сожрали, орлы чтоб разнесли по своим гнездам…

Мать ничего не ответила, бросилась в сени и разрыдалась. В это утро отец вышел еще до восхода. Решил вспахать не до шестой межи, как всегда, а до седьмой — в честь еще не родившегося ребенка. И думал так: если не хватит у меня сил справиться до полудня, значит, и седьмой ребенок будет девочка, если вспашу — парень родится. Жаворонок трепыхается в небе, золотым орешком падает на землю, предсказывает что-то, кто же понимает птичьи песни? Солнце в зените — у пахарей обед, подвинулось солнце — поднялись и пахари. А отец без обеда, без передышки. Смотрят на него люди и говорят: