Валд Фэлсберг - Прокол (сборник)

Сувенир хренов.

Метель ерошит мою белосолнечную шевелюру. Ты достаешь из машины багаж. Расцеловав, отдаю укутанную Лапочку в твою правую руку. В левой — чемодан. Ты предо мной безоружный. Быстро опушивающаяся снежинками вишневая рубашка раскрывает черные кудри. Я впускаю в них пальцы и льну к твоему плечу.

— Брысь! — ты говоришь.

— Мм, — я хнычу, — тааак не хочется оставить тебя на два дня…

— …другим! — ты дразнишься. — Смотри, сама не споткнись!

— На таких не падают, — я под распахнутым пальто напрягаю свои, как ты дразнишься, точеные из слоновой кости ноги в трико безупречных очертаний.

— Наоборот, именно на белых падкие, аж жуть: вся смуглая живность — испанцы, итальянцы, францы…

Я запираю твой рот, алчно вдыхаю из него все ехидности, что могли б еще следовать, хватаю сумку и брусь в родной аэропорт.

Скоро приходит сообщение. Всмех отзваниваю:

— Да я ж тебя еще больше!

Громадный аэропорт. Меня встречают и доставляют в гостиницу. В вестибюле здороваюсь с некоторыми участницами возле бара и направляюсь в свою комнату.

Все живут в уютных двухместных номерках. У меня отменная сокомнатница: хохотливая пожилая россиянка. Притом не очень в ладах с английским и рада переводчице с прибалтийским акцентом.

Вводная сессия начинается в пять. Сразу замечаю его. Помимо седого хозяина семинара — единственный мужчина. Смуглый, кудрявый, с проседью на висках. Прилегающая рубашка обтягивает рельефные плечи. Обнаженные улыбкой перламутровые зубы слишком ослепительны, чтоб быть естественными.

Мое место у круглого стола — прямо напротив него. Сажусь, скрещиваю ноги, подтягиваю вперед мини-юбку и устраиваюсь наискось, чтоб не пялиться на него все время.

Поочередно представляемся. Он грек. Важный, из международного комитета. «Любите и лелейте его!» — хозяин подшучивает.

Ужин в ресторане. Являюсь с опозданием. Все оборачиваются на меня. Он — в изящном костюме, сударыни — кто еще в спортивных штанах и свитере, как на семинаре, кто нарядилась в джинсы и футболку. Я так не умею. Мое аскетично замкнутое коктейльное платьишко обнажает, как ты дразнишься, чульи швы со стройных каблучьев по самый скандал.

Выискиваю свободное место. Одно рядом с ним. Перламутрово-зубастая улыбка слишком сердечна, чтоб быть естественной. Не решаюсь направиться туда, но он встает и отодвигает стул.

Треплемся с окружающими дамами. Избегаю нечаянного обращения к нему. Но ловлю себя на том, что говорю для него. Я очень остроумна.

Он крайне остроумен.

Приходит сообщение. Улыбаюсь и отвечаю.

После ужина все рассасываются по номерам. Мы с русской — в староград. Заснеженная средневековая постройка за месяц до Рождества уже сказочно высвечена, и я чувствую себя вне реальности.

Неподалеку встречаем хозяина с ним. Продолжаем путь вчетвером.

— Что это за памятник? — я спрашиваю хозяина.

Чувствую легкое прикосновение к плечу:

— Я тебе расскажу!

Минуточку серьезно слушаю. Потом уже несерьезно. Он ничего не знает о памятнике.

Всю остальную прогулку до полуночи хохочу. Он все рассказывает, рассказывает — обо всем, что видим. И все это неправда. Он несет, как ты: полную чушь, остроумно, мило и изящно.

Он открывает дверь даме, подает руку — не мне одной. Приятно, но не мелочь.

«Доброй ночи» дружески сдержанно. Сердечно-перламутровая улыбка — естественна.

Следующий день — практика в манежной пыли. Эластичные джинсы натягиваю не только ради удобства: моим ногам на пользу неусовершенствование их очертаний.

В деле я дока. Лучше евротряпочниц. Он видит это. Я хочу, чтоб он меня видел все время.

Он очень видит меня. Все время.

Ужин в ресторане. Являюсь с опозданием. На меня оборачиваются все. Я в пурпуре, разрезанном до чульего кружева. Мои беломраморные плечи к концу осени загорели, как ты дразнишься, до черна слоновой кости.

Джинсов и футболок сегодня меньше: и другие участницы переоделись в женщин.

Выискиваю место. Одно находится искоса напротив отворотов его смокинга. Я отодвигаю стул. Он встает и склоняет голову. Перламутровая улыбка слишком естественна, чтоб быть просто сердечной.

Беседуем с окружающими дамами. Говорю без нужды громко. И его слышу хорошо.

Мы предельно остроумны.

— Позволите пригласить ваши шпильки потоптать заметенный староград?

— Единственный способ узнать: пригласить!

После недолгой прогулки вьюга заметает нас в теплую кофейню. Греемся горячим вином. Он говорит все время.

Ненавязчиво играет рояль.

Вдруг его пальцы ненавязчиво играют на моем белосолнечном запястье. Это не мешает беседе. Я хохочу все время напролет.

— Можно мне закурить? — он обращается за разрешением, как всегда.

— А мне?

Он закручивает и мне косячок своего ладана. Вообще-то, я не курю. Однако ж его дым превкусён.

Сердечная естественно-перламутровая улыбка вдруг превкуснá. Это на миг прерывает беседу.

Приходит сообщение. Улыбаюсь. Отвечу позже.

— Не замерзла? — он спрашивает в лобби, осторожно стряхивая с меня снег.

— Не-а, — я лгу.

— Позволишь мне показать свой номер?

— Могу показать и наш — у всех же одинаковые!

— Не у всех, свой я утром сменил. На люкс, — он лукаво смотрит мне в глаза.

— Не хватало крутизны?

— Жду гостей…

— В столь поздний час лютым зимним вечером?

— Северяне. Тьмы и стужи не боятся.

— А мы успеем разведать твой люкс до гостей?

— Наш.

Будуар королевский.

Звучит сиртаки: мило штамповый сувенирчик мне, мало знающей о его родине, от него, ничего не знающего о моей.

На столе — ваза красных роз. Тринадцать!

— Гостям, — он поясняет и зажигает свечи.

Возле постели за тумбочкой шторка. Тяну за шнурок: раскрывается стеклянная стенка душа.

— Тоже гостям? — я заигрываю. — Минуточку! — и проскальзываю туда, закрывая занавес.

Течет вода. Я пишу весточку.

Беззащитная спина изгибается и дрожит под едва терпимо щекотными ласками — то увиливая, то влачась. Он обвивает мои руки вокруг своей шеи и играет на них кларнетом. Он пьет мои губы, уши, шею, плечи, межключичную ямочку, срывает красный занавес вниз и жгучей магмой над тундробелосолнечными сопками взвергает в алоснежные вершины. Потом легкой ватой поднимает меня и тяжелым золотом проливает по одеялу.

В накаленных губах тает черный капрон. Блудные пальцы лихорадочно собирают пурпурно прекрасные волны всё выше. Мой сувенир: искомой завесы нет, лишь беспощадно алосеверное сияние в солнцеплюшевой оправе — просветление взору, утомленному южнознойным бордо в ночетёмном бархате.