Стефан Андерс - Избранные новеллы

— Идем! — приказал лейтенант Педро и шагнул в гулкий коридор. Пако последовал за ним.

В конце западного коридора, на лестничной площадке, короче, там, где начиналось северное крыло, Пако оглянулся, ему вдруг показалось, что здесь стало как-то просторнее, и лишь достигнув библиотеки, он сообразил: в коридоре стоял всего один пулемет, но куда же тогда делся второй?

Библиотека лежала в синем приглушенном свете настольной лампы, все как раньше, но на том месте, которое занял лейтенант, теперь стояло кресло с кожаной спинкой и подлокотниками, которое прежде — Пако хорошо запомнил монастырские обычаи — служило подставкой для Священного Писания в большом, богато оформленном издании. Через подлокотник была перекинута лиловая епитрахиль, на которую лейтенант и указал жестом безмолвного епископского служки. Пако провел рукой по губам, скрипнула щетина на лице, он подавил улыбку и лишь сказал насмешливо:

— Подумать только: даже епитрахиль и достопочтенное кресло. Полагаю, церемонии для того и существуют, чтобы немного подсобить фантазии.

Лейтенант строптиво поглядел на него.

— Вы почему насмехаетесь? Я не хуже вас понимаю, что все эти внешние детали не имеют ничего общего с существом таинства.

— Я и стою за существенное, а потому на мой вкус здесь известный перебор внешних деталей.

— А скажите, — лейтенант медленным шагом приблизился к Пако, и его отечное лицо было исполнено неуверенности и даже страха, — а скажите, вы разве не верите в таинство?

Пако положил руку ему на плечо:

— Не бойтесь, сеньор teniente, верю я или не верю, это роли не играет. Если бы вы продолжали читать книгу падре Дамианоса, вы бы и сами к этому пришли. Исповедь, как и любое таинство, есть opus operatum [13] Дело совершенное ( латин .). , и потому она не зависит от веры исповедника. Церковь весьма основательна и в то же время осторожна. Главное, чтобы на мне лежала благодать и чтобы мы оба делали все в духе церкви, тогда оно и свершится. Даже будь вы самый шелудивый пес в Божьем мире, жертва Христова вернет вас в состояние благодати. Вас как юриста должна тешить эта формулировка: состояние благодати! И вообще сам процесс!

Лейтенант склонил голову и повторил только:

— Самый шелудивый пес в мире Божьем — это и есть мое представление о себе. Я рад, что вы случились здесь и что на свете существует исповедь. Я одного только не понимаю, — и он устремил на Пако укоризненный взгляд, — я не понимаю, с чего это вы — как вы уже говорили мне ранее — столь низкого мнения об исповеди.

Пако сдвинул кресло и поднял голову: глухая канонада в ночи стала громче.

— Ну, мое мнение вас навряд ли интересует. — Пако прикусил нижнюю губу и, уставясь в пол, продолжал: — Вот судите сами. Здесь в кельях сидит до двухсот человек, и, подобно нам, их окутала тьма и беда. У этих людей те же шансы выжить либо умереть, что и у нас с вами.

При этих словах Пако вонзил свой взгляд между выпученными глазами лейтенанта и удерживал его, покуда тот не отвернулся, сделав над собой усилие.

— Ага, — промолвил Пако, довольный этим движением своего собеседника, — итак, вы это знаете, а между тем сохраняете столь высокое мнение об исповеди, вернее, о следующем постулате веры: именно здесь и только здесь Бог снова осенит людей своим милосердием. Но если вы и впрямь так думаете и готовы сесть за щедрый стол милосердия, не пригласив к нему соседей, значит, вы самый гнусный богатый гуляка, которого только можно себе вообразить.

— Послушайте, — голос лейтенанта звучал раздумчиво, но очень четко. Он взглянул на свои часы. — Сейчас двенадцать двадцать. У вас в запасе, пожалуй, еще час, но… Хотя нет, подождите! Лучше сделаем так, — лейтенант поднес руку к уху, словно желая убедиться, что часы еще идут. На деле это движение должно было всего лишь отвлечь внимание собеседника. Однако, когда Педро заметил, что тот смотрит на него с явным пониманием, он закрыл лицо руками, склонил голову и сделал вид, будто размышляет. Потом, наконец, он решительно уронил руку и посмотрел на Пако с вызывающим видом, смысл которого Пако уразумел лишь много спустя.

— Итак, падре, я велю пригласить пленных в трапезную, ну, не пригласить, а отвести, — оба подавили усмешку, но лейтенант — не сразу, словно ситуация показалась ему чрезвычайно благоприятной для того, чтобы довольно ухмыляться, — и вы дадите им полное отпущение грехов.

Пако задумчиво кивнул:

— Значит, так обстоит дело. Ну что ж… Человек, которого вы сбросили с лестницы, продолжает действовать. Вот уж не думал, не гадал, что его наставление для исповедников может привести к таким последствиям.

— Вы довольны?

И Пако, с теплотой:

— Вы странный человек, но вы и порядочней, чем я о том полагал. — Он взглянул на лейтенанта с удивлением почти сочувственным.

— Не говорите так. — Эти вполголоса произнесенные слова робко прозвучали из голубых сумерек, очень даже робко, но в то же время и коварно, и, словно желая сгладить впечатление от своей невольной реплики, лейтенант спросил без перехода: — Теперь вы более высокого мнения об исповеди?

Пако подумал про скрытый, глубинный смысл этого отпущения, и потому слова его приобрели холодный и поучительный оттенок, ибо мыслями он уже перенесся в трапезную.

— Повторяю: мое мнение вас никоим образом не касается. Но если вы желаете знать, что я об этом думаю, так вот: не таинство есть в моих глазах opus operatum, а — если так можно сказать — сам Бог. Ему не нужно ни слов, ни предметов, с которыми он хотел бы увязать весть о себе самом. И церковь это знает. Ибо она чтит множество святых отшельников, которые никогда не исповедовались и не причащались, и верует в деяния Божьи и его милосердие даже за пределами их видимых границ. Почему ж тогда и нам, христианам, не приобщиться к таинству наподобие язычников?

Сухими и безжизненными, словно яичные скорлупки, прозвучали в его устах собственные слова, сказанные лишь затем, чтобы скрыть неоформленную силу его мыслей, которые шли совсем по другому пути. Как это все должно произойти? — вопрошал его взгляд, ощупывая столь ему знакомое помещение, где он молодым монахом сиживал некогда над книгами. — Как должно произойти, что я убью человека?.. Человека, который открывает мне изнутри свою душу, человека, исповедовавшегося, получившего отпущение и облегчение, — ножом, со спины, наклонясь над ним, словно ты хочешь его обнять: мир тебе! Эта картина была столь страшна для Пако, что на какое-то мгновение он подумал, будто сходит с ума. Еще когда он учился, профессор морального богословия часто приводил такие вот крайние примеры. Но все эти случаи с Титом и Каем, какими бы надуманными, тягостными и ужасными ни были моральные проблемы, — речь-то все равно шла об абстрактных, никогда не имевших места происшествиях, о случаях, которым только и был потребен холодный и конструктивный ум, чтобы оснастить их соответственным речением. С этим нечего было предпринять, но прежде всего: самое страшное в этих случаях находилось на сказочном отдалении от слушателя, что придавало этим моральным маневрам известную привлекательность.