Стефан Андерс - Избранные новеллы

— Господь милостив! — Пако пробормотал это со смятенной улыбкой, теперь и он тоже встал, неторопливо вынул нож из кармана и положил его на стол перед собой. Молодой офицер медленно двинул головой, он провожал движение руки Пако с напряженным вниманием, он был крайне удивлен, и места для других чувств в нем сейчас просто не было. — Я принял решение умертвить вас, я хотел дать вам отпущение и тотчас заколоть, чтобы освободить пленных. Я хотел этого — как автомат! Послушный — подобно вам. Но тут между нами вторгся ангел, и теперь мне нет нужды убивать вас.

Teniente дон Педро не отвечал. Он снова опустился на колени, но теперь уже как человек, который не знает, что ему делать, и в твердой последовательности его движений было теперь нечто от благочестия.

А когда большой узкозубый рот священника тихо произнес: «…Deinde: ego te absolvo» [15] …ныне отпускаю тебе ( латин .). , грузную фигуру коленопреклоненного сотрясла дрожь, он втянул голову в плечи, но на сей раз так, будто не может справиться с этим мгновением, будто не может поверить в него, ибо — ибо он никогда, никогда в жизни не испытывал радости, этот лейтенант дон Педро.

Священник, однако, уже встал и, возлагая епитрахиль на спинку кресла, шепнул:

— Идемте, время не ждет!

Когда Педро поднял свое отечное лицо, Пако наклонил свое, словно страдающий близорукостью, он прищурил глаза: лицо, медленно поднимавшееся к нему, лоснилось.

Teniente дон Педро вскочил на ноги, зашатался, подошел к Пако, склонился и схватил его за руку, намереваясь ее поцеловать. Пако вырвал руку.

— Ну-ну, — прохрипел он, — не устраивайте фокусов.

Они поглядели друг на друга, один приблизился к другому, и они поцеловались.

— Значит, в трапезной, — сказал Пако. Он слегка наклонил голову к плечу, и в словах его звучал вопрос. — Я и в самом деле хотел бы дать отпущение своим товарищам, как вы предложили.

Педро несколько раз пытался заговорить, но снова и снова мотал головой и, наконец, выдавил с усилием:

— Знаете, падре Консальвес, знаете, что такого человека, как вы…

— Спасибо, я знаю, что вы хотите сказать. Это слушаешь с тем большим удовольствием, именно потому, что не заслуживаешь. Вы ведь собирались меня похвалить, не так ли? Поздновато для похвалы, вы не находите? Впрочем, я тоже мог бы вас похвалить. Как много офицеров на вашем месте удалось бы уговорить — всегда существуют иные возможности, а после того существуют отговорки, а вот вы, вы — выполняете приказ. Или вы не верите, что я хвалю вас всерьез?

— Как ужасно! — шепнул Педро и повторил: — Как ужасно, что именно вы можете меня похвалить. — И продолжал с тем же волнением в голосе. — Я охотно предложил бы вам, лично вам — но я понимаю — мне стыдно, или, может, мне все-таки спасти вас?

Пако улыбнулся:

— Вы — и спасти — меня? Ни один человек не может спасти другого. Вот пощадить другого — это можно, но что в том проку? Завтра придет очередь того, кто не будет расстрелян сегодня. А если кого и пощадит пуля — его унесет автобус — или горе — или болезнь — или старость! Все это не так ужасно! — Пако энергично замотал головой. — Ужасно не это! Но вот когда человек — человека, чтобы потом было сподручней спасаться бегством, это… это…

Они молча шли по коридору. Пако вступил в темноту своей кельи, сел на койку, закинул голову и уставился в потолок, который теперь нельзя было разглядеть. Утопия, красиво расчлененное пятно ржавчины — вообще-то ему хотелось бы еще раз увидеть это пятно; он вдруг ощутил себя маленьким хворым мальчуганом, который хочет еще раз среди ночи увидеть свою железную дорогу, прежде чем умереть, но никто ему этой игрушки не приносит.

— Дорогой падре Хулио! — шепчет Пако, словно убитый в этой келье монах может его услышать. — Хулио, теперь пришла моя очередь, и всего бы лучше, если б это случилось прямо здесь. Хотя — хотя падре Дамиано — тот сам открыл келью и сделал несколько шагов навстречу последнему событию. А вот я пойду в трапезную, там это и произойдет, там мы все будем вместе. Вот только пощечину я никому не дам. В пощечине нет смысла — таково мое мнение, чтобы не вступать в пререкания с падре Дамиано. Я просто не могу. Каждый делает это по-своему, а я — всегда не так, как надо. Он слышит в коридоре шаги пленных. Как монахи, когда идут к полуночному хору… Deus in adjutorium meus intende! [16] Господь, окажи мне помощь свою (латин.). Поступи я как должно, это был бы для вас теперь путь к свободе. Во всем виноват я, и я это знаю, но я уйду вместе с вами.

Он слышит голос дона Педро: какая наглая ложь — и все это выполняя приказ! Слегка подкрепиться в трапезной? В трапезной? Перед отправкой! Слегка подкрепиться — лихо придумано! Пако невольно рассмеялся. В трапезную он вошел последним. Вдоль трех стен прямоугольного помещения тянулись столы — точь-в-точь как раньше. А на свободной узкой стенке находилось раздаточное окошко с деревянной задвижной дверцей. Звук отодвигаемой дверцы таил в себе нечто приветливое и многообещающее, когда по прочтении молитвы сразу за сигнальным ударом послушник отодвигал дверцу и выпускал в трапезную кухонные ароматы, но покамест деревянный квадрат на стене был закрыт.

Лейтенант Педро стоял перед пленными, а те смотрели в землю, безучастно поглядывали друг на друга либо с вызовом — на молодого офицера. Лейтенант Педро дал короткое объяснение: транспортировка в большой лагерь для военнопленных не лишена опасности, и, поскольку среди них сыскался священник, у которого он и сам только что исповедался, этому священнику хотелось бы дать им отпущение всех грехов, прежде чем они смогут подкрепиться. После этой речи лейтенант коротким спокойным шагом покинул трапезную.

Лицо Пако залила краска стыда. Его заставила покраснеть ложь Педро, вдобавок — то, что теперь он вынужден выступить из своей солдатской безымянности, и, наконец, ему было стыдно перед Педро, ибо тот прекрасно знал, что ему, Пако, предстоит умереть. Странный это был стыд, подобного он еще никогда не испытывал. Как частичное обнажение перед глазами несведущего, но еще тоньше, еще беспомощней воспринимал он себя, обреченный смерти перед этим посвященным, который только что покинул трапезную, оставил арену зловещей битвы, повелев смерти явиться и не собираясь умирать сам.

Вот почему Пако с трудом, тяжелой поступью, почти шатаясь, выступил перед пленными. Но и перед ними, ни о чем не подозревающими, он испытывал стыд, когда прочел у них на лбу письмена смерти, на лбу, который либо морщился от всяких незначительных мыслей, либо оставался гладким и безмятежным применительно к минуте. Он не имел права сказать им: вы погибли! Он подтвердил только, что он и в самом деле священник и намерен дать им отпущение, затем, повинуясь внезапному побуждению, он взошел на кафедру, где так часто сиживал, читая вслух из Библии. Сперва он думал, что его привлекло возвышение, но потом понял, что привлекла его близость раздаточного окошка, — да, да, теперь он знал, откуда следует ожидать маленького подкрепления на дорожку, теперь он знал, где стоит исчезнувший из коридора пулемет.