Эндрю О'Хоган - Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро

— Если прибавить к небольшой порции таланта изрядную степень отчаяния, — сказал он, — а затем помножить это на жажду мести и разделить на стандартное тщеславие, можно заключить, что Мадда вполне счастлива.

Мы проехали мимо Греческого театра в конце Вермонт-каньон-роуд. Миссис Гурдин яростно крутила руль, одновременно пытаясь успокоить лающих собак.

— Я бы сказал, что мамочкиного гнева хватит на половину города, — заметил пшеничный терьер, глядя на пролетающие мимо пальмы бульвара Лос-Фелис. — Ты глянь на ее физиономию, такой впору чертей пугать. Кроме шуток, от одного ее вида кипяток стынет. А ногти? Видал, каким жирным слоем намазала? Эх!

— Ух ты! — воскликнул самец овчарки. — Как приятно очутиться на свободе!

— А тюремщик у нас был неплохой, — задумчиво протянул пшеничный терьер.

— Согласен, — кивнул я.

— Ну-ну, полегче! — возразил самец овчарки. — Он все-таки был ужасно странный.

— Мне кажется, он параноик, — вмешалась лабрадорша с глазами жительницы северного Лондона. Складывалось впечатление, что ее взяли из дома психотерапевта, который лечил богатых дам, мечтающих зверски расправиться со своей горничной. — В его болтовне сквозила сексуальная озабоченность, не находите?

— Как вы это определили? — спросил стаффордширский терьер.

— Объясняю. Он будто бы умолял нас его отвергнуть, — ответила лабрадорша. — Возможно, что его глубокое стремление завоевать наш интерес было связано с затаенной ненавистью к самому себе.

— У-у, да бросьте, — сказал пшеничный терьер.

— В некоторых людях живет глубоко затаенный страх, — сказала лабрадорша. — Боязнь, что животным на самом деле известно больше, чем им. От этого они чувствуют себя неполноценными.

— Да ладно вам, — тявкнул я.

— Чушь и бред! — заявил овчар.

— Напрасно вы все отрицаете, — сказала лабрадорша. — Людей часто волнует, что так называемое царство животных наблюдает за ними, обсуждает их и…

— Осуждает? — предположил я.

— По-вашему, это невозможно? — Лабрадорша потрогала лапой окно и улеглась на своем сиденье. Мы ехали по Франклин-авеню: на улице все разгуливали в солнечных очках.

— Если взять общее количество паранойи у одного человека, — сказал стаффордшир, — разделить его на природное чувство собственного превосходства, вычесть переменную долю унижения и прибавить постоянную степень инстинкта самосохранения, легко доказать, что люди никогда по-настоящему не верят той правде, которую подсказывает им воображение. Правдой их не пронять и не уничтожить.

— Гав! — крикнул цверкшнауцер, восторженно изображавший дурачка на заднем сиденье фургона. — То есть в самую точку! — Первые месяцы своей жизни шнауцер провел в привратницкой одного из колледжей Кембриджа.

— Погавкай тут еще, — пригрозил ему ирландский пшеничный терьер.

— А ну ведите себя прилично! — крикнула миссис Гурдин, одарив нас несчастной полубезумной улыбкой. — Мы на Хайленд-авеню, подъезжаем к Голливудскому бульвару.

С противоположной стороны фургона донесся голос дворняжки, смахивающей на джек-рассела, — в тюрьме он всегда держался в стороне от остальных. Похоже, он кое-что понимал в этой жизни и говорил — если вообще подавал голос — откровенно и честно. Большинство собак — социалисты, но шнауцер сказал мне по секрету, что этот дворняга — обиженный на судьбу операист, последний из «Новых масс», один из тех щенят, что вечно разглагольствуют об авангарде пролетариата. Ходили слухи, что миссис Гурдин нашла его в «Баттерси» [6] Знаменитый приют для бродячих собак. Разъезжая по Англии, миссис Гурдин нередко заглядывала туда и рыдала в свои лайковые перчатки. — Примеч. авт. .

— В действительности люди догадываются, что мы за ними наблюдаем, — сказал дворняга. — А самые умные знают, что мы о них говорим. Люди вовсе не так глупы. Они только прикидываются.

— Ну дела, — съязвил овчар.

— Я серьезно, дружище, — ответил дворняга. — Они уже давно это выяснили, просто не прислушиваются к опыту предыдущих поколений. Вот мы — слушаем. И запоминаем. Любая эксплуататорская система держится на этом принципе: эксплуататоры должны забыть, что именно позволило им наслаждаться своим естественным преимуществом. Так уж оно устроено. Точно так же люди могут годами врать, пока не поверят в собственную ложь.

Он умолк, почесал за ухом и продолжил:

— Про это есть у Аристотеля. Он про животный интеллект очень хорошо все расписал.

Тут вмешался шнауцер:

— Да, он говорил, что в нас есть «кое-что сходное в рассудочном понимании». Это из «Истории животных». Он там пишет, что у людей и собак много общего.

— Да-да, а еще некоторые из нас «причастны памяти и более общественным образом заботятся о потомках».

— Славный был ученый, — сказал пшеничный терьер. — Что ни говори, а толика мудрости у него была. Но это не помешало ему написать, что слон может съесть девять македонских медимнов ячменя за один присест. Да неужели? Вряд ли это свидетельствует о равенстве наших сил. А свинья в его понимании — единственное животное, которое может подхватить корь. Ну надо же! Вот вам и Аристотель.

— Справа — Китайский театр Граумана! — проорала миссис Гурдин с водительского сиденья. — Именно здесь звезды суют руки и ноги в холодный жидкий цемент!

Фургон все еще петлял по дороге, а собаки рычали и спорили, подскакивая на сиденьях. В салоне стоял запах собачьего тепла, слюны и парфюма.

Я елозил и вертелся на месте, пытаясь раскопать в уме ускользающую от меня мысль.

— Все, к чему прикасается человек, претерпевает изменения под действием технологического прогресса и искусства. Мне кажется…

— Вот и мы так считаем, — перебил меня стаффордшир.

— Однако животные во все времена были не только прекрасными объектами изображения, но и великолепными зрителями, ценителями искусства.

— Дело говоришь, — кивнул пшеничный терьер.

— Точно, — поддакнул шнауцер.

— Устроили тут концерт! — оборвал нас овчар. — Давно пора оттаскать вас за уши. — Все дружно посмотрели на него, и пес тут же стушевался — если не по-овечьи, то по-овчарочьи.

— Люди идут во главе, — сказал я, — а мы следуем. Но зато как мы следуем! Великим предводителем в этом смысле был Плутарх, а не Аристотель. — В ответ на это собаки зашипели, зафукали и вообще принялись всячески выражать недовольство, однако миссис Гурдин быстро их угомонила.

— Помолчали бы, а? — прикрикнула она. — Устроили тут зверинец!

Фургон пересек Фэрфакс и всеми атомами своей души устремился на Сансет-стрип. Мимо пролетали автомобили, всюду прыгали солнечные зайчики.

— Говорите что хотите, — сказал я, — но именно Плутарх, гений из Херонеи…