Эндрю О'Хоган - Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро

— Карсон, ты живешь одна?

— Я живу с людьми, которых придумала сама, — ответила она запросто, без тени самодовольства, как бы сообщая подруге важный факт своей биографии.

— Отец моего психоаналитика — большая шишка в Вене, — сказала Мэрилин. — Друг Фрейда. А ее муж был большой шишкой в психологии искусства. Она думает, что я спятила после развода с Артуром.

— Поэтому и бросила тебя в психушку?

— Наверно. То есть мне действительно нужна была помощь. Много помощи. Бесполезно отрицать, что я… ну, что мне было очень грустно. Я даже не представляла, что могу быть такой грустной, такой… потерянной.

— Не торопись, дитя.

— Хорошо. В общем, я очень тосковала. И сама бы, пожалуй, не справилась. Я вставала утром и думала, что все на свете… ну, пустое.

— Это конец дороги, милая. Или начало.

Мэрилин вздрогнула и заговорила снова:

— Но все равно: мне кажется, доктор Крис посадила меня туда со злости.

Они еще поговорили об этом; Карсон то и дело морщилась и желтыми дрожащими пальцами стряхивала пепел с сигареты. Мэрилин обожала с ней разговаривать: иногда, ровно посредине беседы, после всех сплетен и поддразниваний, картинка вдруг складывалась, и все, что по-настоящему тревожило обеих, выливалось в обсуждение прочитанных книг. Как вы уже знаете, Мэрилин несколько месяцев подряд читала «Братьев Карамазовых» и теперь почувствовала, что лишь Карсон сможет правильно поговорить с ней о книге и позволит ей высказаться. Мэрилин взяла меня на коленки — явный признак того, что она нервничала.

— Ты читала статью Фрейда — ну, про Достоевского и отцеубийство?

Разговаривая о книгах, люди нередко избавляются от нарочитой манерности речи. Я и раньше замечал эту особенность, но в Карсон она бросалась в глаза.

— Конечно. «Многогранную личность Достоевского можно рассматривать с четырех сторон: как писателя, как невротика, как писателя-этика и как грешника».

— Неужели знаешь?

— Увы, да, — ответила Карсон. — И некоторые мои друзья считают, что это неудивительно.

Мэрилин тихонько кашлянула.

— Так вот, Ли говорит, что из меня получилась бы чудесная Грушенька.

— Он прав, милая.

— Спасибо, Карсон. Спасибо за эти слова.

— Продолжай, милая.

— Ну, я стала читать роман. Он страшно трудный. Для меня по крайней мере.

— Для всех, милая.

— Ия пытаюсь понять, как это женщина может любить мужчину, который хотел убить родного отца. Сама посуди, отцеубийство…

— Мы все убиваем отцов, милая. Так мы устроены. А потом, если повезет, находим им замену.

— Ну нет, многие любят своих отцов, — возразила Мэрилин. — Любят всю жизнь.

— Любить, убивать — какая разница?

— Ох, Карсон, с тобой сегодня невозможно разговаривать. Даже для меня это извращение, ей-богу. Больше ни слова не скажу.

— Извращение, милая? А за что мне, по-твоему, вручают премии?

Официант поставил перед нами еще одну тарелочку с оливками, и Карсон стала уплетать их одну за другой, так что вскоре на столе вырос курган из зубочисток и косточек. Из кухни доносились чудесные запахи, но я просто сидел на стуле и, боюсь, рычал на проходящих мимо посетителей, а те в испуге косились на меня. Некоторые женщины были в бальных платьях — огромных воздушных шарах из тюля, — другие пришли в желтых или фиолетовых брючных костюмах от «Джакс». Мэрилин чувствовала к Карсон то же самое, что испытывала по отношению к Страсбергам, а раньше — и к Артуру. Их мысли нравились ей подобно тому, как остальным людям нравилось ее лицо. Карсон разглагольствовала так, словно статья Фрейда о Достоевском и падучей была научным трудом по ее личным проблемам. Мэрилин подперла рукой подбородок и внимательно слушала. Все-таки эгоизм может быть очень занимательной болезнью.

— Грушенька — тяжелый случай, — сказала Карсон. — Знаешь, у Достоевского было мировосприятие преступника. Как и у всех хороших писателей. Нас обуревает чувство вины за то, что мы вытворяем в своих мечтах и фантазиях. Да и не только в фантазиях. По слухам, Достоевский, бедолага, в молодости растлил незрелую девочку. Он был король невротиков, очень славный человек. Притом написал великую книгу, и чудовищную, да, просто чудовищную. Он что угодно мог вообразить.

Мэрилин понизила голос.

— Грушенька — тоже своего рода способ избавиться от невроза, верно? Для мужчин.

— Ты имеешь в виду секс? О да, милая.

Мэрилин достала книжку и показала Карсон подчеркнутый абзац.

— Он пишет, что древнейшие врачи называли коитус малой эпилепсией.

— Le petit mal. И правильно, черт возьми. Грушенькой владеют настоящие страсти. Это чистая, непорочная душа! А мужчинам лишь бы задушить свой невроз — любыми подручными способами. Не то чтобы она им шибко помогает. Грушенька думает, что она глоток воды, когда на самом деле она — засуха.

— Бог мой! — воскликнула Мэрилин. — Ли бы это понравилось.

— Но помни, что и у нас были отцы, милая. И у Грушеньки, и у Офелии. У девочек всегда есть отцы — и матери, да поможет нам Бог. Да поможет Бог всем нам.

— Я своего отца не знала, — сказала Мэрилин.

— Что ж, детка… — Карсон положила на блюдо последнюю косточку. — В этом тоже нет ничего хорошего, но ты по крайней мере никогда его не потеряешь.

Мэрилин попросила счет, и дамы стали собираться. Для обеих этот час в Дубовом зале отеля «Плаза» окажется самой приятной частью вечера. Но их ждали на литературном вечере: впрочем, к коктейлям они уже опоздали, Карсон сказала, что самое веселье на литературных вечерах разворачивается к тому времени, когда гости начинают злоупотреблять гостеприимством хозяев.

Вечер проходил в квартире Альфреда Казина на Риверсайд-драйв: книжки здесь громоздились на плите, лед хранился в ванной, тапенад мазали на крекеры, англичане толпились в коридоре, а битники — на пожарной лестнице. Должен сказать, это было не самое подходящее место для светских бесед с коктейлями. Карсон сидела в большом кресле рядом с проигрывателем, который вскоре попросила выключить, а Мэрилин, сияя от выпитого шампанского, порхала по комнатам. Мистер Казин не очень любил собак, это я сразу понял, но Карсон родилась на юге, где нас почитают едва ли не за светочей культуры, и с моим присутствием вскоре примирились. (Сразу по приезде я заметил, что почти в каждом углу обсуждают свежий номер «Партизан ревю».) Мистер Казин испытывал к Карсон сентиментально-напряженное влечение: он робел перед ее манерами и талантом, ее мальчишеское лицо будило в нем беспокойство. Оказываясь рядом с Карсон, он тут же начинал вынашивать планы о том, как сделать ей комплимент. Она мало что говорила в ответ: только сплевывала табак и подозрительно смотрела ему в глаза.

— В апрельском выпуске о вас писала Мэри Маккарти, — сказал ей мистер Казин. — Говорит, вы с Джин Стаффорд — единственные современные писатели, которым небезразлична чувственная литература. — Всякий раз, когда мистер Казин собирался высказать какую-нибудь идею, его глаза превращались в узкие щелочи. — Вы же знаете, какая Мэри. Она хочет все разложить по полочкам. Ей кажется, что писатели новой формации — она, молодой Апдайк и прочие — подобны мимическим актерам, которые используют избыточную заинтересованность в своей технике подражания. Ей это по вкусу.