Сергей Самарин - Крушение

Мало-помалу, когда холодный ветер заставляет ехать быстрее, а расстояния, увеличиваясь, постепенно отдаляют его от нюансов и материи окружающего пейзажа, Алькандр начинает видеть перед собой бесцветный мир, скудно заполненный абстрактными ориентирами, словно на плохо экспонированной фотографии. Тогда он понимает, что начал любить этот край, изменив — нет, не печальному и отвлечённому образу Империи, но клятве, отвергавшей всё плотское. Уж не наказан ли он тем, что при его появлении всё простое и радостное — бокаж, тело Резеды — исчезает, оставляя после себя чистое сожаление, прозрачный и болезненный след? Но может быть и так, что лишь на расстоянии вещь находит своё место в волнующем мире образов, обретает воплощение и право на вечность. Земные прелести Резеды, попавшей во власть пространства, преобразились, смех сделался прозрачнее, вялая геометрия мышц — тоньше, а витающий в поднебесном нетленном эфире обольстительный запах грязи — ярче. Ведь как бы велика ни была дистанция между отражением и его предметом, Алькандр, вопреки всем философам, обнаруживает, что именно в этом бесконечном движении картины в картине очищаются и рождаются недосягаемые, бесконечное множество раз отражённые истинность и сущность осязаемого; и перед полотном, на которое он снова пришёл взглянуть, перед Святой Екатериной, ему вспоминается не столько волнующее зрелище, которое неожиданно открылось ему внутри, когда он возвращался с прогулки, сколько более ранний и никак не приукрашенный эпизод, скрытый источник его переживаний. Но если вещи даны только в наблюдение, если, стремясь к мало-мальской правде, прожить их можно на расстоянии, отвлечённо, меланхолично, если осязаемая война — конвои, которые сегодня встречаются ему на нормандских дорогах, везущие под началом снабженцев в форме оккупантскую бакалею, — суть насмешка, пародия на ту громоносную и в высшей степени духовную войну, ради которой Алькандр взял в детстве оружие, значит, изгнание — это и есть правда родной земли, и в основе правды и вечности Империи лежит не что иное, как её Крушение. У Алькандра сжимается сердце, когда до него вдруг доходит смысл клятвы, которую он дал вместе с товарищами; и поскольку бесполезны попытки вернуть Империю, придать ей материальное наполнение, от которого только померкла бы яркость её существа, он также понимает, что с самого начала ему запрещено было познавать обладание иначе, чем он обладал Мероэ, которая становилась собой только когда, оставаясь нереальной, плыла куда-то бесконечной волной, и нельзя ему было поддаваться сиюминутному искушению и материализовать единственную любовь — Мероэ в теле Резеды, поскольку и это тело только на расстоянии и в обозрении обретает истинную наполненность плоти и прельщает своей непристойностью.

Небо в оголённых ветром ветвях деревьев становится между тем ещё бледнее, и вскоре иней выбелит крыши и луга, оставив от пейзажа один набросок.

Немцы приходят на Виллу крадучись: командование благоразумно запретило им апокалиптические видения. К Сенатрисе они обращаются на своём языке — «госпожа графиня» — и неуклюже садятся на кривоногий табурет. В суррогатной гуще она видит будущее, обещанное её почтительным и спокойным клиентам и вытекающее из её собственного прошлого: бескрайние просторы, кровавые битвы, бесконечные зимы.

Упрёки Алькандра не помогут: Сенатриса считает, что её долг — помогать своим даром всем без отказа. К дяде Ле Мерзону, который давно задвигает лихие идеи, она соглашается даже прийти домой. Но больше никаких уступок: когда он в своём вечном берете усаживает её, Сенатриса, хоть и взволнованная забытым ароматом настоящего кофе, выходит из роли гадалки по найму и заявляет:

— Чтоб вы знали, месье, вы не испанский гранд.

Затем с напряжённым лицом погрузившись в транс, она извлекает на поверхность картину: очень бледный мужчина один стоит на крыльце и пытается говорить с пьяной толпой, в ответ — крики, потрясание кулаками, мужчину вдруг обступают со всех сторон, и вот, исчезнув в этой толпе, как пловец в волнах, через миг он снова виден уже в нескольких шагах от крыльца, и на этот раз толпа несёт его на руках, он ещё более бледен, и на его шею накинута верёвка.

Таким был последний день Сенатора, она часто описывала его Алькандру; зато дядя сразу делает выводы: реже наведывается в клуб «Сотрудничество» [27] В оригинале: Collaboration. Название указывает на то, что это был коллаборационистский клуб. и ставит дополнительные замки в доме и на ограде.

Другие, более верные признаки, предвещали конец времени выжидания; оккупация стала слишком давить. Начавшись с абсурдной игры в уголки [28] Логическая игра, цель которой — переставить в «дом» соперника все свои шашки. , с умозрительной буффонады, она словно на короткое время поколебала косность буржуазного мира, приоткрыла крышку над котелком приличий; но с новым порядком, постоянной заботой о провианте, с новостями, среди которых враньё было не умнее правды, а ещё с всамделишными убийствами, к которым все начинали привыкать, как к плохому кофе, война грозила прочно врасти в реальность. И только Провидение в лице американского генерала воспротивилось попытке обуржуазить всё и вся; и вскоре самолёты сдули, как карточный замок, декорации нашей юности.

Алькандр налегает на педали на узких каменистых дорогах; в последнее время целью его путешествий стала ферма, затерявшаяся в потаённых глубинах бокажа; он отвозит туда табак, много бумаги и кое-какое безобидное оружие. Он и сам провёл неделю среди этих горластых и неорганизованных парней: ему нравилось, что их называют «уклонистами» [29] Лица, уклонявшиеся от принудительных работ в Германии во время Второй мировой войны. В советской истории под «уклонизмом» подразумевался отход от основной линии партии, проявлявшийся в различных формах. . Но после досадной вылазки к мосту, который никто не смог подорвать, он решил, что лучше быть связным, возить припасы, а значит, вернуть свой велосипед и одиночество.

Национальное шоссе забито: немцы отступают; часто приходится крутить педали стоя, катить по непредсказуемым виражам дорог, по крутым откосам, которые сбивают с ритма. Выписывая дуги и зигзаги, как яхтсмен, идущий против ветра, он поднимается к городку. На горизонте грохочет гроза, запылённые листья орешника подрагивают от почти неподвижного ветра; где-то на ферме тревожно кричит петух.

Подъехав к окраине, он не увидит усатого учителя, которому должен отчитаться о задании, зато у моста в этом прокажённом квартале необычайное оживление и суета. В блуждающей толпе люди собираются в группы и снова расходятся среди тесных столов, которые вынесли из небольших кафе и разместили чуть ли не на проезжей части, выставив горы бутылок; осколки блестят на горячем асфальте. Из открытых окон среди герани и ярких флагов выглядывают плиссированные лица старух.