Эдвард Форстер - Фарос и Фариллон

Здесь, впрочем, можно опускать занавес. Двести лет кипел этот спор, но страсти не остыли и по сей день. Копты до сих верят, как и Кот, в единую природу Христа; тезису о двойной природе, который проповедовал Колпак, следуют, как и ты, читатель, все остальные христиане. Фарос и храм Сераписа, будучи всего лишь камнями, ушли в небытие - преходящие, как и все материальное. Не гибнут только идеи.

Когда ты слышишь внезапно, в полночь,

незримой процессии пенье, звуки

мерно позвякивающих цимбал,

не сетуй на кончившееся везенье,

на то, что прахом пошли все труды, все планы,

все упования. Не оплакивай их впустую,

но мужественно выговори «прощай»

твоей уходящей Александрии.

Главное - не пытайся себя обмануть, не думай,

что это был морок, причуды слуха,

что тебе померещилось: не унижай себя.

Но твердо и мужественно - как пристало

тому, кому был дарован судьбой этот дивный город, -

шагни к распахнутому окну

и вслушайся - пусть с затаенным страхом,

но без слез, без внутреннего содроганья, -

вслушайся в твою последнюю радость: в пенье

странной незримой процессии, в звон цимбал

и простись с навсегда от тебя

уходящей Александрией.

К. Кавафис

I

Когда летом 1779 года веселая и чуть язвительная миссис Элиза Фэй[62] прибыла в Александрию, город был в полном упадке. Слава античного времени померкла, а блага современности еще не появились. Исчезли храмы и статуи, исчезли дворец Клеопатры и библиотека Каллимаха[63], пал Фарос, и на смену ему пришел невзрачный Фариллон, занесло илом Септастадион[64], между тем как их преемники - отели, клубы, осушительные каналы и роскошные муниципальные здания - еще дремали во чреве времени, которое ничем не удивишь.

Миссис Фэй сопровождал муж - неудачливый адвокат, надеявшийся приобрести состояние на Востоке. Судно, на котором они прибыли, принадлежало христианину, поэтому ему был запрещен заход в Западную гавань, и им пришлось высадиться на берег недалеко от того места, где в более просвещенные дни будет заканчиваться трамвайная линия Рамле. Все здесь было варварским, если не считать двух больших обелисков: стоящего и поваленного; то были Иглы Клеопатры, еще не перевезенные в Нью-Йорк и в Лондон. В этом унылом месте английскую чету встретил прусский консул, некий мистер Бренди; он нашел им жилье, но сообщил плохие новости, - «прискорбную историю», как пишет миссис Фэй своей сестре. Между Каиром и Суэцом, на том самом пути, по которому они собирались ехать, был ограблен караван и несколько человек убито. Миссис Фэй это взволновало самым серьезным образом, но от осмотра достопримечательностей она не собиралась отказываться. Если она приехала в Александрию, то уж полюбуется ею! В первую очередь Иглами Клеопатры. Что означают нанесенные на них иероглифы? Она обратилась с этим вопросом к мистеру Бренди; но консул, в лучших традициях левантийцев, «видимо, знал не больше, чем мы». Его любезность была безграничной. На следующий день он добыл ослов - так как приезжие были христиане, лошадей им не полагалось - и вся компания, возглавляемая янычаром с обнаженной саблей, быстро проехала три мили по пустыне до колонны Помпея. На современных людей колонна Помпея не производит особого впечатления. Вокруг все имеет запущенный вид, турникет приводит в уныние; известно, что колонна относится не ко временам Помпея, а к эпохе Диоклетиана[65]. Миссис Фэй отнеслась к колонне с большим великодушием.

Хотя колонна ничем не украшена, ее пропорции так совершенны, что внушают каждому благоговение, которое переходит в тихую печаль, когда подумаешь о том, что прославленный герой, чье имя она носит, был на этом самом берегу предательски убит лодочниками, переправлявшими его в Александрию. Его несчастная жена стояла на только что покинутом им судне и, как мы легко можем себе представить, с невыразимым волнением наблюдала за его отплытием. Каковы же были ее страдания при виде ужасного события!

Придет время, и сама миссис Фэй, будет наблюдать без особого волнения за убийством мистера Фэя. Ее Энтони - ибо именно так его звали - доставлял ей одни неприятности, и в конце концов она была вынуждена развестись с ним. Но от этих серьезных тем давайте перейдем лучше к «уморительному происшествию», случившемуся с мистером Бренди по дороге к развалинам дворца Клеопатры. Это был очень крупный и тучный мужчина, и осёл, воспользовавшись удобным случаем, выскользнул из-под него, а консул остался сидеть на песке, расставив ноги! Что же касается дворца Клеопатры, то он не был подлинным, но подлинным было внушаемое им чувство.

Я не помню, чтобы подобное зрелище приводило меня когда-нибудь в такое волнение. Я стояла посреди развалин, предаваясь размышлениям, которые породила во мне столь унылая картина, и в конце концов мне стало казаться, что я вижу прежнюю владелицу дворца среди роскошных пиршеств со своим страстным возлюбленным, Марком Антонием, который ради нее пожертвовал всем.

Письмо заканчивается описанием приема в доме у Бренди - откровенно ядовитым, злым описанием. Элиза - дитя своего века: притворно-возвышенные чувства прикрывают интерес к бытовым мелочам и сатире.

Нас очень любезно приняла миссис Бренди, уроженка здешних мест; она немного говорит по-итальянски, поэтому нам удалось вести нечто вроде разговора. По случаю нашего приезда она надела забавнейший пестрый наряд; темнолицая, низенькая, настоящая коротышка, она показалась мне каким-то никогда дотоле невиданным, причудливым, роскошно украшенным чурбаном. Голова у нее была повязана косынкой, расшитой шнурами с очень крупными блестками, перемежающимися жемчужинами и изумрудами; шея и грудь были украшены так же. Прибавьте ко всему этому вышитый пояс с двумя золотыми пряжками, величиной, по-моему, не меньше четырех квадратных дюймов, огромные серьги и большую брильянтовую ветку на лбу - и вы, бесспорно, согласитесь, что фигуру она являла собой весьма блестящую. Нам представили и их славную дочку - девочку лет семи, украшенную в том же стиле, но, несмотря на нелепый пышный наряд, она все равно выглядела хорошенькой. В общем, я была довольна обеими, и матерью, и дочерью; выражение их лиц и их поведение отличалось добротой, а чужеземца в чужой стране (а ведь именно таковыми мы и были) любые незначительные знаки внимания утешают и успокаивают; в особенности, когда чувствуешь вокруг себя враждебность, которую поневоле ощущает здесь каждый европеец. По сравнению с неотесанными, грубыми людьми, управляющими этой страной, я чувствовала себя запросто среди уроженцев Франции и, сказала бы даже, Италии.