Пол Мюррей - Скиппи умирает

— Да?

— Ну, я имею в виду… — Он, как будто в тумане, замечает, что по обе стороны от них проносятся потоки школьников. — Помните, вы мне тогда сказали, что не собираетесь… м-м… кое-чего делать со мной?

— Я сказала вам, что не буду с вами спать.

— Да, именно… — Он чувствует, как весь заливается краской. — Ну вот, я только хотел… Надеюсь, я не дал повода… Ну, в общем, я хочу сказать вам, что я тоже… Что я тоже нисколько не собирался, м-м, с вами спать.

Она с секунду молчит, как бы переваривая его слова, а потом говорит:

— И это все, что вы можете мне сказать — спустя целых два дня?

— Да, — говорит он неохотно.

— Ну, теперь я совершенно точно не буду с вами спать, — говорит она смеясь и поворачивается к нему спиной.

— Погодите, — говорит он в отчаянии, — когда вы говорите, что… Что вы этим хотите сказать?

— До свиданья, Говард, — бросает она через плечо.

— Подождите!

Но чары уже разрушены: торопясь догнать ее, он снова осознает, что существует в мире предметов, препятствий, которые вклиниваются меж…

— Простите, Говард, я вас не заметил…

Говард, задыхаясь, только молча открывает рот.

— A-а, Роберт Грейвз! — Джим Слэттери поднимает с пола упавшую книгу. — Вы читаете ее ребятам?

Уже потеряв надежду, Говард смотрит вслед ее удаляющейся фигуре: обратив к нему спину, она, кажется, продолжает насмехаться над ним.

— Грейвз удивительно разносторонний писатель, — продолжает Слэттери, ничего не замечая. — Таких людей сегодня уже почти не сыщешь. Стихи, романы, работы по классической мифологии… А вы, кстати, никогда не пробовали читать его “Белую богиню”? Безумная, откровенно говоря, книжка, но чрезвычайно захватывающая…

Говард понимает: теперь ему никуда не деться. Он ведь пять лет сидел в классе и слушал все эти бредни. Как только Джим Слэттери начинает говорить на заинтересовавшую его тему, остановить его может только божественное вмешательство.

— …исследует различные дохристианские общества — в Европе, Африке, Азии — и всюду ищет одну и ту же фигуру, эту самую Белую богиню — с длинными светлыми волосами, голубыми глазами и кроваво-красным ртом. Он докапывается до самих древних вавилонян. Его теория такова: поэзия в том виде, в каком мы ее знаем, выросла из культа этой самой богини. Вся поэзия — вернее, вся истинная поэзия — всегда рассказывает об одном и том же. Наверное, это можно назвать мифом плодородия…

Голубые глаза, кроваво-красный рот.

— …сражение между поэтом, который олицетворяет грядущую весну, и как бы его сверхъестественным двойником или отрицательным “я”, олицетворяющим прошлое, зиму, тьму, застой и так далее, — из-за любви этой самой Белой богини…

Совершенно точно не буду с вами спать.

— Грейвз умер на Майорке, подумать только! Поселился там с одной женщиной, поэтессой. В Дейе. Пару лет назад мы туда ездили — ну, мы с женой то есть. Восхитительное место, когда отъезжаешь подальше от всех этих курортов. Потрясающие пейзажи. А морская живность! Помню, однажды вечером жена сказала мне — она ела креветки…

Говард рассеянно кивает. Ему мерещится, что вдалеке, в людской гуще в Пристройке, он видит ее белый шарфик, мелькающий, как кончик лисьего хвоста.

Отойдя подальше, Скиппи принимается бежать. Он бежит до тех пор, пока не оказывается у себя в комнате. В голове у него тучи летящих искорок, сквозь них почти ничего не видно.

Поговорить с тобой? О чем это он хочет с тобой говорить?

Вот черт!

Он в панике: тревога с треском бежит по нервам, болезненно искрясь в самых кончиках пальцев, мысли наталкиваются одна на другую, как автомобильчики с бамперами в аттракционах, но хуже всего то, что он и сам не знает почему! Он не знает, что это ломится в дверь его мозга, не знает, почему сердце так быстро колотится, не знает, почему это так важно — не разговаривать с Говардом-Трусом, — а теперь он уже не знает, почему стоит на стуле и вышвыривает свою сумку из одежного шкафа, дергает за выдвижные ящики и через плечо выбрасывает на кровать их содержимое: нижнее белье, носки, футболки, свитера, кроссовки… А потом что-то мелькает мимо окна.

Спустя секунду он слышит, как за стеной на полную громкость включается стерео Эдварда “Хатча” Хатчинсона, хотя Скиппи точно знает, что сам Хатч внизу, в столовой. На радиобудильнике возле кровати Скиппи мигают цифры 00:00. Он откладывает сумку и медленно поворачивается к окну. Кажется, вся комната дрожит и плывет по краям.

Эта штука пролетела слишком быстро — и все-таки он как-то умудрился заметить ее. Направляясь к окну, он вдруг слышит, как сталкиваются и сливаются в коридоре звуки болтовни из телевизоров, радио и компьютеров: разные голоса как будто открывают двери и спрашивают друг друга: что происходит? Он ступает осторожно, как будто это вовсе не он, не осмеливаясь поверить в то, что он увидел то самое, что ему померещилось; он даже притворяется, что вовсе об этом не думает, он притворяется, приближая глаз к телескопу Рупрехта, что ему просто так, ни с того ни с сего, захотелось посмотреть по сторонам…

Но он видит только облака и птиц. И вдруг — ого! — какой сюрприз. Неужели он в самом деле ожидал, что инопланетяне выберут именно этот момент, чтобы прибыть на Землю? Как будто они летели из своих космических далей только для того, чтобы спасти… да вот же, опять! Опять, будто ниоткуда, оно появляется в окуляре и снова исчезает из виду. Скиппи рыщет по небу, гоняется за ним, и его сердце стучит, как будто собирается вовсе выпрыгнуть из грудной клетки. Неужели все это происходит наяву? Или он бредит? Но нет — вот наконец он его поймал: это ЛЕТАЮЩАЯ ТАРЕЛКА, скользящая по воздуху!

Тем временем Рупрехт сидит внизу, в своей лаборатории, и корпит над волновым осциллятором. Человеку с менее блестящим умом эта лаборатория, пожалуй, показалась бы немного unheimlich [14] Мрачной, зловещей ( нем. ). . Это тесная, лишенная окон комнатка в самых недрах цокольного этажа, освещаемая одной-единственной голой лампочкой; из стен сочится сырость, с потолка капает, а в тени прозябают остовы и обломки прежних изобретений Рупрехта — Клономатик, Погодная машина, Автомат невидимости, Протектрон-3000: все они заброшены и распотрошены на запчасти для других проектов, так что теперь сами они выглядят как жертвы какой-то чудовищной войны машин. Однако для Рупрехта эта лаборатория — отрадное прибежище, оазис порядка и рациональной мысли. Компьютеры излучают тепло, поэтому в комнате всегда комфортная температура, к тому же она достаточно удалена от остальных помещений в этом здании, так что здесь можно в любое время суток, и днем и ночью, играть на валторне; здесь есть даже телевизор — на случай, если вдруг захочется просто посмотреть канал “Нэшнл Джиографик”, не выслушивая при этом ничьих посторонних “юмористических” замечаний о половых органах.