Пол Мюррей - Скиппи умирает

Волновой осциллятор Ван Дорена — это инструмент для СВЗР, придуманный самим Рупрехтом. Идея довольно простая: ВОВД принимает звуки (например, основную тему из Канона Пахельбеля, исполняемую на валторне) и переводит их в полный спектр частот, включая те, что недоступны слуху человека (но, может быть, доступны слуху инопланетян), а затем посылает их в космос.

— Слушай, Минет, что толку без конца играть космическим жителям всю эту скукотищу? Чтобы они подумали, что все земляне — столетние старики?

— На самом деле классическая музыка совершенно незаменима в качестве средства связи. С одной стороны, это математическая система, которую по силам понять любому разумному существу; с другой — она позволяет расшифровать физиологическую природу человека: ведь такие характерные элементы музыки, как шум, повторы, сотрясение, основаны на нашем сердцебиении, дыхании и так далее. У профессора Тамаси есть очень интересная статья, посвященная как раз этой теме.

— Ну ладно, наверно, я упустил это из виду.

На начальном этапе с этим волновым осциллятором пришлось изрядно повозиться; впрочем, сейчас Рупрехт надеется, что вот-вот преодолеет все трудности. Взяв его с рабочей поверхности — ВОВД представляет собой безобидную с виду прямоугольную штуковину размером с коробку конфет, — Рупрехт втыкает его вилку в электросеть и отходит на шаг назад. Ничего не взрывается, не загорается. Хорошо. Он включает осциллятор. Загорается красная лампочка, раздается гул исправно работающего прибора. Рупрехт садится на стул и достает из футляра валторну. Прежде чем заиграть, он чуть-чуть медлит, смотрит на дверь. Обычно ему нравится, когда Скиппи присутствует на пробных запусках, но сегодня тот куда-то пропал после урока истории и не ответил ни на одну эсэмэску. Ну что ж, раз он решил пропустить важное научное событие века, это его дело.

Сегодня Рупрехт выбрал для исполнения свое любимое произведение — начало Концерта для валторны Баха. Играя, он представляет себе, как два изящных существа на другом краю Вселенной откладывают книги, которые читали, и восторженно улыбаются, заслышав дивные звуки музыки из своего футуристического радиоприемника; одно существо делает пригласительный знак другому, они запрыгивают в свой космический корабль… И вот уже Нью-Йорк, подиум, на котором мировая общественность приветствует вежливых инопланетян и подающего надежды подростка, который перенес их сюда…

Шум от помех становится таким невыносимо громким, что Рупрехт вскакивает со стула. Секунду он стоит неподвижно, будто пригвожденный к полу этой какофонией, а потом, с некоторым трудом, зажав уши пальцами, он крадется к осциллятору — а из того теперь раздается какой-то немецкий голос, вещающий что-то, с той же оглушительной громкостью, про Bockwurst ! [15] Горячие сардельки ( нем. ). Но вот электричество милосердно вырубается.

Тишина: в темноте Рупрехт, тяжело дыша, лежит на полу в позе эмбриона. Через несколько секунд электричество снова включается — включаются телевизор, компьютеры и все остальные электроприборы в комнате, кроме осциллятора, который лишь виновато дымится. Рупрехт склоняется над ним, чтобы посмотреть, в чем дело, но тут же отдергивает обожженные пальцы. В нем вскипает раздражение. Что случилось? Почему эта штука не работает? Бесполезно, все бесполезно — или, может быть, он сам бесполезное существо — глупое, бесполезное и тупое. Тогда что толку от всех его стараний? Рупрехт пинает волновой осциллятор Ван Дорена так, что тот отлетает в угол комнаты и, продолжая дымиться, приземляется у основания Протектрона-3000, а сам в отчаянии тяжело оседает на стул.

— Иногда причина, по которой мы не видим ответа, заключается в том, что мы слишком близко глядим на вопрос, — говорит голос.

Рупрехт, вздрогнув, поднимает глаза. В телевизоре, который включился сам по себе, появляется знакомое лицо — сморщенное и коричневое, как орех, с необыкновенно переливчатыми глазами: радужные оболочки так и блистают, будто производя какие-то запутанные вычисления.

— Все это время, я понял, трудности данной задачи отвлекали меня от того, что стояло за ней, — говорит лицо. — Ввод же дополнительного измерения сразу все проясняет. Мы оказываемся лицом к лицу с действительностью, обладающей одновременно и простотой, и почти невозможной красотой.

— Вот это да, блин, — говорит Рупрехт.

Почти невозможная красота. Она пританцовывает, блестит, как сбежавшая звезда, сквозь безобразную осеннюю серость: Скиппи не в силах оторваться, хотя за дверью уже слышен, все громче и все ближе, топот шагов и тяжелое дыхание, как будто кто-то грузный бежит по лестнице, перескакивая сразу через две ступеньки, — и вот наконец вбегает Рупрехт, весь в поту, и выпаливает что-то невнятное: “Мультиверсум!” — а потом замечает, чем занят Скиппи, и кричит:

— Мой телескоп!

— Извини…

— Зачем ты его передвинул?

Рупрехт оттесняет его и ревниво берется за трубу.

— Кажется, я видел НЛО, — говорит Скиппи.

— Да он вообще не на небо наведен, — фыркает Рупрехт.

Он приближает глаз к окуляру, чтобы убедиться в своей правоте; на другом конце ничего не видно — только какая-то девчонка из Сент-Бриджид, играющая во фрибси во дворе за стеной.

— И вообще, — отстраняется он от телескопа, вспомнив, зачем он бежал сюда из лаборатории, — это все не важно. А важно вот что. По-видимому, наша Вселенная — не единственная Вселенная в мире. Она может оказаться всего лишь одной из бесконечного числа вселенных, которые движутся в одиннадцатом измерении!

— Ого, — говорит Скиппи.

— Я знаю! — возбужденно выкрикивает Рупрехт. — Существует одиннадцать измерений! А ведь все думали, что их только десять!

И он продолжает говорить, развивая тему, расхаживая между кроватями кругами то в одну, то в другую сторону, хлопая себя по лбу и выкрикивая всякие слова вроде “водораздел” и “ сногсшибательно ”. Но Скиппи не слушает его. Глядя в телескоп, он опять наблюдает за той девушкой с фрисби: она бегает взад и вперед по гравийной площадке, подпрыгивает и кружится в воздухе, протягивая руку, чтобы поймать диск, и снова запуская его вверх, не успевая даже коснуться земли ногами, смеясь и убирая изо рта непослушные темные пряди волос… Она кажется гораздо ярче, чем все окружающее, словно кусочек лета, чудом очутившийся в октябре; в то же время от нее и все вокруг тоже становится ярче: ей удается как-то все наладить, как бывает, например, в мюзикле, когда кто-нибудь один принимается петь, а вслед за ним начинают петь и все остальные. Это относится не только к другим девочкам, но и к деревьям, стенам, к гравию, которым усыпан двор, к Рупрехту, даже к самому Скиппи, прилипшему к телескопу…