Исроэл Рабон - Улица

— Чего не играете, что велят, сучьи дети?

Оба музыканта схватились за животы, при этом покорно и хитро заглядывая извозчику в глаза.

— Что мы должны играть?

— Танго! — гневно крикнул извозчик, как командир, чьи приказы не выполняют.

— Мы голодные, а потому никакого танго играть не можем!

— Не можете? Будете играть! Вам за это платят! — заорал извозчик.

— Кто это нам заплатил?! — воскликнули оба музыканта в один голос. — Шубрак? — И они показали на старика, который стоял за стойкой. — Ха-ха-ха! Мы проедим шарманку вместе со скрипкой, прежде чем получим от него хоть грош!..

Извозчик достал несколько монет и швырнул их музыкантам. Они схватили монеты, как нищие, которым кинули милостыню. И оба заиграли мелодию танго. Извозчик пьяно улыбнулся, хлопнул музыкантов по животу и вернулся на свое место.

Язон повеселел.

— Отлично! — пробормотал он. — Это место мне нравится.

Мы сели за стол в передней части кабака.

Худенький парнишка-поляк с копной русых волос и маленькими, бегающими, блестящими глазками подбежал к нам на своих тонких, кривых от рахита ножках.

— Чего угодно господам? — спросил он.

— Водки! — сказал Язон.

— Целую?

— Целую!

Парнишка усмехнулся про себя, таинственно и скрытно, так что на его бледном лице проступили румянец и пот; он зажмурился как человек, который узнал некий секрет.

— Прошен бардзо! [23] Пожалуйста ( польск .). Прошен бардзо! Прошен бардзо! — повторил он трижды, демонстрируя нам свое величайшее почтение. Он быстро убежал от нас на своих тонких ножках и тут же вернулся с бутылкой водки. Протер стол и поставил на него бутылку, улыбаясь глазами и глядя на Язона с восхищением и необычайным уважением.

В кабаке было шумно. Голоса пьяных мешались со звоном стекла и звуками скрипки и шарманки. Старик за буфетной стойкой продолжал стоять, не шевелясь, неподвижно, как статуя, а его глаза потихоньку флиртовали с картиной на стене напротив. На картине была изображена толстая, румяная крестьянка с полуоткрытым здоровенным бюстом и кувшином пива в руках.

Язон разлил водку по стаканчикам. Мы выпили.

— Поймите меня, — заговорил он, закуривая папиросу, — это здесь, у вас, меня зовут Язоном. Поверьте, это имя я не сам выбирал. Мой работодатель дает мне в каждой стране новое имя. Невозможно и запомнить все имена, которыми меня называли. В Польше я латыш, а в Латвии — поляк; в Германии — бельгиец, а в Бельгии — немец. — Набрав полную грудь воздуха, он рассмеялся раскатистым громким смехом. — Я с тринадцати лет скитаюсь по свету, — продолжал Язон. — Мой папа отдал меня в ученики к ремесленнику, но я не хотел расставаться с моими собаками и с моей вольной жизнью. Через три недели я сбежал от этого ремесленника. Убежал в российскую глубинку, прошел пешком сотни верст, ночуя в крестьянских хатах. В Москве ко мне привязалась одна русская барыня. Я прожил у нее целых три года. Она учила меня русскому и кормила как графа, берегла как зеницу ока, ни на минуту от меня не отходила. Я убежал от нее с тремя сотнями рублей, которые скопил из карманных денег, которые она мне давала каждый день. Пустился, куда глаза глядят, куда ноги несут.

В Бессарабии я перешел румынскую границу. В Румынии в первом же приграничном городе меня заложил какой-то уличный мальчишка, меня арестовали и посадили в тюрьму. Мне тогда было девятнадцать лет, я был силен и здоров, как кит.

Жена начальника тюрьмы, молодая и красивая венгерка, положила на меня глаз и упросила мужа, чтобы он сделал меня ее слугой. И пошли для меня дни, полные любви и вина. Муж моей хозяйки и поклонницы был вечно пьян и все время занят. Он часто уезжал в столицу, в Бухарест, где оставался на пару дней. Прекрасная венгерка все время просто не выпускала меня из своих жарких объятий и лила мне вино в рот. Она мне призналась, что ненавидит мужа, потому что тот питает слабость к красивым мальчикам, тысячу раз клялась мне в любви и умоляла убежать с ней в Россию или в Венгрию. Денег у нее достаточно, и мы сможем прожить всю жизнь в довольстве и в любви — уверяла она меня. В ее прекрасных, черных, огненных глазах появлялись слезы, когда она говорила о своем муже, и ненависть сводила ее красивые, сочные губы. Я верил, что она говорит правду.

У ее мужа был совсем неплохой характер. Днем он с ней хорошо обращался, и она могла от него добиться чего угодно. Однако ночью, когда я лежал в передней, до моих ушей часто доносился тихий, сдавленный плач. Я его отлично слышал и понимал, что это плачет она, венгерка, ее звали Элла. Назавтра я ее спрашивал, что случилось ночью. Она опускала глаза и вместо того, чтобы ответить, говорила:

— Давай убежим от него! Я больше не могу этого выносить! — И она отстранялась от меня. Я понимал, что по ночам муж ее бьет. Я жалел ее, и мы договорились убежать в Венгрию.

Я питал к ней горячую любовь, кроме того, мне надоело торчать в Румынии. Муж опять уехал на два дня в Бухарест. Элла рассказывала мне, что на самом деле ее муж в основном уезжает в Бухарест не по служебным делам, а для того, чтобы проводить время в тамошних омерзительных публичных домах.

Однажды, когда я был в саду, на винограднике, и думал о своем доме, о плане нашего побега и о тысяче других вещей, ко мне пробралась с побелевшим от страха лицом Элла, склонилась ко мне и сказала:

— Пора!

Я понял, что мы должны бежать. Она взяла с собой много денег и драгоценностей.

— Это не кража, и полиция не сможет мне ничего сделать за это, — объяснила она мне. — Мой отец очень богат. Он дал за мной в приданое в десять раз больше того, что я забрала…

Мы решили бежать в Венгрию. Мы быстро добрались до границы и сразу ее пересекли. Несколько дней мы прожили в Будапеште. Я раздобыл паспорт, в котором было написано, что я хорват, а она моя жена. В тот раз я впервые назвался чужим именем: Сива Кирбис — так я стал теперь прозываться. Элла учила меня венгерскому, и мы поселились в этой стране. Я ходил одетый в шелк и атлас, ничего не делал и жил с Эллой в неге. Долго оставаться в Будапеште было опасно. Ее муж, румын, мог приехать в столицу и отыскать нас. Мы уехали в маленькое местечко Токи, в венгерских Карпатах, сняли прекрасный дом и зажили тихо и спокойно, погрузившись в вино и любовь. Вы спросите, любила ли меня Элла на самом деле? Да, она меня любила. Я ни минуты не сомневался в ее любви и до сих пор не сомневаюсь. А я ее? И я ее любил. Она была доброе, милое существо. Может быть, не из тех возлюбленных, чья смерть оставляет сердечную рану на всю жизнь, но, конечно, она была из тех женщин, которые украшают жизнь и придают ей особый, приятный вкус. Моя тогдашняя любовь к ней была самой лучшей из всех, что я испытал до сегодняшнего дня. Местность там была прелестная: горы от тысячи до двух тысяч метров высотой, дремучие леса, вино и она, свежая, прекрасная Элла, рядом со мной.