Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

— No, itʼs all right. Iʼll call her back [124] Боюсь, что Иби не будет до следующей недели. Пожалуйста, кто говорит? — О — просто друг один. — Оставите сообщение, или я могу попросить ее вам перезвонить? — Нет, все в порядке. Я ей позвоню еще (англ.). .

Голос задал еще один вопрос — без уверенности:

— Is it you, Timothy? [125] Тимоти, это вы? (англ.).

— Certainly not [126] Ни в коем случае (англ.). , — обиделся Александр и положил трубку. Официантка подмигнула ему, как своему:

— Love story? [127] История любви? (англ.).

Сотню на чай при этом не взяла. Удержав свою привычную двадцатку, вернула сдачу.

Он купил билет в кино. Сеанс начался полчаса назад, до следующего было много времени. Убивая его, как и всю свою жизнь, он сидел в сквере на центральной площади с названием Szechenyi . Вытянув скрещенные ноги, сжав в шелковой изнанке карманов кулаки и погрузившись под торчащий воротник.

Сквозь оперившиеся ветви сиял фасад отеля «Tisza».

За импозантным балконом номера Иби света не было.

Он услышал женщину. Каблучки, коленями отталкиваемый шелест плаща, а под ним оглушительный шорох натянутого нейлона, перетираемого ляжками. Она дошла до его скамьи. Остановилась. Села с краю.

— Excuse me… Have you got a cigarette [128] Простите… Сигаретки не найдется? (англ.). ?

Он взглянул над воротником. Это была Мамаева, которая поразилась:

— Ты?

— Я.

— Не узнать! Подумала — француз. Вышел на поиск ночных приключений?

— Просто гуляю. А ты?

— А я не просто. Можно у тебя стрельнуть?

Он вынул руку из кармана, сунул под плащ, под полу пиджака и вынул мягкую пачку американских. Вытряхнул и поднес — белым фильтром вперед. Обслужил огнем. Накрашена Мамаева была эффектней, чем обычно.

— Мерси. Ты, говорят, писатель…

— Любишь читать?

— Кто же не любит.

— А кого?

— А все, что переводят. Не с монгольского, конечно…

— А из наших?

— Ну, Достоевского там, Чехова… А вообще я больше западную. Еще в приюте всего Золя и Мопассана прочитала. Жорж Санд, конечно. Но любимой книгой моей была, знаешь, какая? «Нана». Читал?

— Лет в тринадцать. Не увлекся.

— Что ты… Меня, так всю перевернула. Всего, конечно, я тогда не понимала. Золя, хоть и не Чехов, но главные вещи тоже затемнял. Но жизнь в романе была яркая, как праздник. Решила — буду, как Нана. А что?

— Ничего.

— Не всем же делать жизнь с товарища Дзержинского . Или кто там у них сегодня положительный герой? А я решила с куртизанки. С великосветской. Раз уж прямо с девочек к вашему хую приручили… — Она засмеялась — как бы с циничным вызовом. — Осуждаешь, писатель?

— Нет. Нормально…

— Ах, нормально ? — рассердилась Мамаева. — А напиши мою историю! Что было дальше. Рассказать?

Он сдвинул рукав с часов и покосился.

— У тебя свидание?

— Билет в кино.

— На «Клюта»? Я смотрела.

— И как?

— Хороший фильм. Но я бы рассказала, чего там не увидишь. Если, конечно, хочешь.

— Рассказывай, чего ж…

— А может, ко мне пойдем? Повыгоняю своих сикушек, а ты бы «Московскую» мою принес. Если осталась… А?

— Прости, но… После фильма?

— Ладно! Блядь из Нью-Йорка интересней. Понимаю. К тому же, ты меня уже познал. Не соблазняет? А почему такая, знаешь? Ты думаешь, рожала? Нет. У тебя сколько было женщин?

— Не считал.

— А все-таки?

— Ну, тридцать, сорок…

— А у меня одних хуев три тысячи. Поэтому.

— Три тысячи ?

— Ну, две. А может, полторы. Какая разница? Не в этом дело. Я с мафией завязана. Знаешь, на кого работаю?

И рассказала. Не веря своим ушам, он смотрел на сверкающий в ночи отель. Потом он дал ей сигарету и закурил сам. Пальцы у него дрожали.

— Вот так, — сказала Мамаева. — В таком разрезе.

— Но как же тебя выпустили?

Она кивнула на отель.

— Под его ответственность. Все же не капстрана. Но если что, ответит головой.

— Да, — признал он. — Ты об этой жизни знаешь много. Даже слишком. Не боишься?

— А ты?

— Чего же мне? Я сотой доли этого не знаю.

— А напиши роман. Все выложу, как на духу. Как Богу! На Западе с руками оторвут. У меня есть канал, я переправлю. Напишешь?

— У нас за меньшее сажают, а за такой роман… Но главное не в том.

— А в чем?

— Я не уверен, что это материал. Для прокуратуры? Может быть. Когда умрет наш «Самый». Когда на сцену выйдут те, кто за кулисами. Но роман? Об этом? Сомневаюсь. Три тысячи персонажей — это, я не знаю… Эпопея. «Человеческая комедия».

— Все ясно… Не Эмиль Золя?

— Увы.

— Тогда забудь. Ты ничего не знаешь про меня. Могила?

— Она. Прости…

— За что? Ты это, ты в кино не опоздай. Там перед фильмом тоже интересно. Про нашу с тобой Москву.

Носок ее сапога раздавил окурок. Она поднялась и, перетирая ляжками нейлон, пошла через аллею, через газон и площадь — к отелю .

Вход был слева, с улицы.

К колоннаде уже съехалось много машин — на праздничный ужин.

В банкетном зале второго этажа цыганский оркестр исполнял «Венгерские танцы» Брамса. Запасной выход в коридор был завешен плюшевым занавесом.

Она приоткрыла.

Скрипачи были в черных жилетах и наяривали с мрачным видом. Советских в зале не было. Какой-то усач — за столиком один — белозубо улыбнулся ей и поднял рюмку. Несмотря на пролетарскую будку, был он весь в «фирме», и машинально она улыбнулась ему в ответ. Усач хлопнул рюмку, ударил ручищей себя по сердцу и подмахнул ей — пригласил. Она кивнула. Лакированным ногтем постучала в стеклышко своих швейцарских — и кивнула еще. Отпустила занавес и бросилась к своему номеру.

Он был заперт изнутри.

Малолетки открыли не сразу. Было накурено и пахло потом пионерского возбуждения. Накрашенные, они сбились в кучу и — руки за спину — робко смотрели на нее. «Снова курили! — закричала она с порога. — Увижу, с губами оторву! А ну снимай мои туфли. Ленка? А это что у тебя?» Вырвала у девчонки записную книжку, которая была в дешевом коленкоровом переплете и разбухла от наклеенных на страницы фотоснимков. Фотки были непрофессиональные черно-белые, нерезкие, грязноватой печати. Девчонки на этих фотках тоже были любительницы, но делали все, причем, не только в голом виде, но и в разрисованном с неожиданной фантазией — свастиками, крестами и пятиконечными звездами. У одной на животе все это сплеталось в один причудливый знак, плохо разборчивый, потому что девчонка была от горла безжалостно связана тонким ременным шнуром, такие есть в магазинах «Охота» — раз, два, три… располосована в десять обхватов, из-под которых выдавливалось размалеванное тело и выворачивались соски. Закинув голову, дуреха отсасывала снизу кому-то прямо из расстегнутых брюк. Неожиданно Мамаеву завело все это — этот снимок, этот член без хозяина, вывернутый напору крови вопреки и как бы переломленный, этот рот вокруг, эти впившиеся шнуры, этот знак. Она разодрала альбомчик надвое и запустила в угол: