Леонид Пантелеев - Верую…

В постскриптуме письма Наталия Сергеевна объяснила:

«Это фото принадлежало моей тетке».

А те фото, которые принадлежали ей, конечно, были сожжены, — может быть, тогда же, когда была уничтожена шашка, пожалованная Хабалову Екатериной Великой.

…И вот ему предложили сесть — пока что только на один из свободных стульев в Министерском павильоне Таврического дворца.

Слева от него сидел старик с седыми бакенбардами — камергер Лысогорский, справа — давний и хороший знакомый, директор Морского кадетского корпуса Карцев. Генерал поклонился и спросил: давно ли он здесь и чего ждут? И сразу услышал сердитый окрик усатого унтер-офицера, который похаживал вдоль стен и в проходах:

— Арестованный!.. Не кланяться и не разговаривать!..

Карцев чуть заметно развел руками: дескать, ответил бы, да вот такие порядки!

«Неужели они так и сидят здесь вторые сутки — как воды в рот набравши? — думал Хабалов. — Вообще-то, почему запрещено разговаривать, понятно: чтобы не было сговора. Значит, предстоит следствие, — каждый, кто сюда приведен, в чем-то обвиняется или подозревается».

А ведь, если подумать, ему на руку эта игра в молчанку: не надо объяснять знакомым, почему он так малодушно вчера поступил — назвал себя чужим именем.

Кланяться и разговаривать нельзя, а смотреть можно? Хабалов осторожно повел головой: наискось от него, в третьем ряду, сложив на животе руки, дремал, слегка покачиваясь, пожилой человек с лицом испанского гранда: Борис Штюрмер. А вот и Александр Дмитриевич Протопопов. Этот не спит. Лицо у него дергается, и сам он как будто на горячих углях сидит… Увидел Хабалова, криво и нервно улыбнулся.

Дна рама в павильон стремительно заходил серолицый, стриженный ежиком человек в защитном френче без погон. По газетным фотографиям Хабалов узнал в нем Керенского: «Вот в чьих руках сейчас моя судьба…»

Оба раза Керенский вызывал Протопопова. Тот, дергаясь лицом, поспешно поднимался и шел к выходу. Потом, через полчаса или час, такой же дергающийся возвращался, криво и как-то даже безумно улыбался то одному, то другому и усаживался на стул.

Много раз на дню появлялись какие-то люди с подносами, предлагали арестованным чай, бутерброды, папиросы. Генерал, к удивлению своему, каждый раз с аппетитом съедал по два-три бутерброда и с удовольствием пил крепкий чай.

В середине дня подпоручик Знаменский объявил:

— Те из задержанных, кто пожелал бы написать письмо своим близким, могут это сделать.

Какой-то студент с красной повязкой на рукаве раздавал желающим почтовую бумагу, конверты и карандаши. Многие тут же стали писать. Сергей Семенович подумал и воздержался.

Были и такие объявления:

— Имеющих надобность выйти, прошу встать.

Этой возможностью генерал Хабалов всякий раз пользовался — даже без надобности: все-таки можно размяться, пройтись, постоять в огромном, с белоснежными кафельными стенами помещении, где так бодро и уютно гудит электрический вентилятор.

А время шло… Многие сидя засыпали, один старичок сенатор заснул и упал со стула. Его поднимали соседи и подбежавший унтер.

Засыпал, задремывал несколько раз и Сергей Семенович. Очнувшись, он не сразу понимал, где он, искал свалившееся пенсне, вытирал испарину на лбу, молчал, как и все вокруг, ел бутерброды, пил чай, ходил слушать электрический вентилятор.

О чем думалось ему? Не хотелось думать ни о том, что будет, ни о том, что делается там — за стенами Министерского павильона. Даже о Вере, о Тате, о внуках почему-то неприятно было вспоминать. Легко думалось о далеком прошлом, о валдайском детстве, о милых Нерцах, о поездках с матерью на богомолье, о первых годах офицерства, о турках, которых он, правда, видел только мертвых, убитых… А вот с какой-то стати выплыли в памяти ананасы. Два дня бродили они тогда пешие с сотником Аникеевым в горах, отбились от своих, изголодались, искали воду, наконец набрели на горную речку, вода в которой была горькая и отвратительно пахла. Пошли против течения и вдруг видят: горный поток на высоту человеческого роста завален трупами… Но тут же услышали стоны… женские… Раненая маркитантка… не забыл даже имя ее: Марфуша! Аникеев нес ее на плече… У маркитантки в суме не было ничего, кроме консервированных ананасов… Ели эти консервы с жадностью и отвращением. С тех пор сорок лет прошло, а до сих пор даже запах ананаса он не может без содрогания слышать…

Почему-то это слово «ананас» привело в ресторан Иванова на Петербургской стороне. Забрели туда год тому назад с Колей Шиловым, давним, еще гимназическим приятелем. Шилов приехал в Петроград из Сибири, где командовал округом, остановился у них. Гуляли на островах, на обратном пути зашли пообедать. Запомнилось в обеденной карточке:

Кажется, именно в эту минуту, когда он изучал карту, Шилов негромко сказал:

— Посмотри… осторожно только… не оглядываясь. Лучше всего через мое правое плечо — в зеркало…

Протер пенсне, посмотрел в зеркало: за столиком в углу обедают две дамы… Лица прикрыты черными вуалями, и все-таки он, близорукий, сразу их узнал:

— Государыня и Вырубова?

— Совершенно верно. Они! Каково?! Инкогнито бродят по городу, изучают жизнь…

«Что же сейчас с этими женщинами? Где они? Может быть, тоже арестованы? И где государь? Где Иванов? Где Вера? Что будет со мной? Нет, нет, не надо, не буду, не хочу об этом!»

— Те, кто имеет надобность выйти, соблаговолите встать…

Вокруг зашевелились, закашляли, задвигали стульями… Он тоже не по возрасту быстро поднялся и стал медленно мелкими шажками продвигаться к выходу в затылок камергеру Лысогорскому.

Из письма Н. С. Маркевич от 24.VI.59 г.:

«…То, что Вы написали мне о нем, необычайно порадовало меня. Все черты, отмеченные Вами, у него были. Да, было в нем что-то горское. А Вы знаете, на кого он был еще немножко похож? Когда я в газете увидела фото Курчатова, он мне напомнил отца — в том возрасте, когда тот находился и фотографировался в Париже (во время своей командировки).

А чеховский домик в Мелихове (посылаю Вам вырезку из газеты) — это вылитая копия того дома в Нерцах, где родился и вырос отец, где и я проводила в детстве летние месяцы.

…С тех пор как я сообщила Вам биографию Сергея Семеновича, я чувствую, как большая тяжесть снята с моей души: „ныне отпущаеши…“

Когда я, бывало, жаловалась на него и на неудовлетворенность условиями жизни Роману, тот всегда возражал:

— Деточка! Вы не знаете жизни! Станете постарше, вы поймете, какой это хороший, даже замечательный человек.